Последние дни Помпеи

Арбак, остановившись на минуту, смотрел на эту прекрасную пару, и чело его утратило свое обычное, невозмутимое спокойствие. Сделав над собой усилие, он оправился, подошел к ним, но такой тихой, беззвучной поступью, что даже прислужницы не слыхали его, а тем более Иона и ее возлюбленный.

– А между тем, – проговорил Главк, – только пока мы еще не полюбили сами, мы воображаем, что поэты верно описывают страсть. Но чуть только взойдет солнце, сразу меркнут звезды, светившие в его отсутствие. Поэты существуют только до тех пор, пока в сердце ночь, но они для нас – ничто, когда мы внезапно почувствуем над собой власть бога любви.

– Прекрасное, чрезвычайно яркое сравнение, благородный Главк.

Оба вздрогнули, увидев за креслом Ионы холодное, саркастическое лицо египтянина.

– Неожиданный гость, – проговорил Главк, вставая с принужденной улыбкой.

– Как и следует быть всякому, кто уверен в радушном приеме, – отвечал Арбак, садясь и приглашая Главка сделать то же.

– Я рада, – заговорила Иона, – видеть вас обоих вместе. Вы так подходите друг к другу и созданы быть друзьями.

– Верните мне сперва лет пятнадцать жизни, – возразил Арбак, – а потом уже ставьте меня на одну доску с Главком. Я был бы рад приобрести его дружбу, но что могу я дать ему взамен? Способен ли я делать ему такие же признания, как он мне? Разве я могу говорить с ним о пиратах, гирляндах, парфянских конях и играть в кости? Такие удовольствия свойственны его возрасту, его натуре, его образу жизни, но они не для меня.

При этих словах хитрый египтянин потупил глаза и вздохнул, но украдкой взглянул на Иону, чтобы подметить, какое впечатление произведут на нее эти коварные намеки на жизнь и цели ее гостя. Но выражение ее лица, по-видимому, не понравилось египтянину. Главк слегка вспыхнул, весело поторопился отвечать. Может быть, и ему хотелось смутить и уколоть египтянина.

– Ты прав, мудрый Арбак, мы можем уважать друг друга, но едва ли между нами может быть дружба. На моих пирах недостает той таинственной соли, которая, если верить слухам, придает такое обаяние твоим празднествам. Клянусь Геркулесом! Когда я достигну твоих лет и, подобно тебе, пристращусь к удовольствиям зрелого возраста, я, без сомнения, также буду относиться саркастически к безумствам юности.

Египтянин поднял глаза на Главка и устремил на него пронизывающий взор.

– Я не понимаю тебя, – отвечал он холодно, – но теперь, кажется, принято нарочно затемнять остроумие.

Произнося эти слова, он отвернулся от Главка с едва заметной презрительной усмешкой и, помолчав немного, обратился к Ионе:

– Мне не посчастливилось, прекрасная Иона, застать тебя дома в те последние два-три раза, что я посетил тебя.

– Тихое, спокойное море часто манит меня из дому, – отвечала Иона с легким смущением.

Смущение это не ускользнуло от внимания Арбака, но, притворившись, что ничего не замечает, он отвечал с улыбкой:

– Ты знаешь, древний поэт сказал, что «женщинам следует сидеть дома и там вести беседу»[7].

– Этот поэт был циник и ненавидел женщин, – заметил Главк.

– Он говорил, сообразуясь с нравами своей страны, а этой страной была ваша хваленая Греция.

– Иные времена – иные нравы. Если бы наши предки знали Иону, они создали бы другие законы.

– Уж не в Риме ли научился ты преподносить такие милые любезности? – спросил Арбак с плохо скрываемым волнением.

– Конечно, никто бы не поехал в Египет, чтобы учиться любезностям, – возразил Главк, небрежно играя цепочкой.

– Полно, полно, – вмешалась Иона, спеша прервать разговор, который, к ее великому огорчению, далеко не мог способствовать скреплению дружбы между Главком и ее другом. – Арбак не должен быть так строг к своей бедной воспитаннице. Оставшись сиротой, без материнских попечений, я, может быть, и заслуживаю порицания за мой независимый, свободный, чисто мужской образ жизни. Но ведь такой же свободой пользуются римские женщины, да и греческим следовало бы брать с них пример. Увы! Неужели только между мужчинами свобода и добродетель могут уживаться между собой? Почему рабство, пагубное для вас, мужчин, считается единственным средством, чтобы охранить нашу чистоту? Ах, поверьте мне, это было величайшей ошибкой со стороны людей, ошибкой, жестоко влиявшей на их судьбы, что они вообразили, будто женская натура настолько отличается от их натуры (я уже не говорю, что она ниже мужской), что создали законы, неблагоприятные для умственного развития женщины. Поступая так, разве они не действовали в ущерб своим детям, которых женщины обязаны воспитывать, в ущерб мужьям, которым жены должны служить подругами, иногда даже советниками?

Иона вдруг остановилась, и лицо ее покрылось очаровательным румянцем. Она испугалась, что слишком далеко зашла в своем энтузиазме. Однако она менее боялась сурового Арбака, нежели учтивого, светского Главка, потому что любила последнего. А у греков не было в обычае дозволять женщинам (по крайней мере тем, которых они уважали) ту свободу, какой пользовались женщины в Италии. Поэтому она пришла в искренний восторг, когда Главк отвечал серьезным тоном:

– Желаю тебе всегда держаться этих мыслей, Иона, и пусть твое чистое сердце служит тебе руководителем. Счастлива была бы Греция, если б дала всем своим честным, целомудренным женщинам те интеллектуальные качества, которыми так славятся ее менее уважаемые красавицы. Никакое государство не может пасть от свободы знания, пока ваш пол будет поощрять свободу и мудрость.

Арбак молчал. Он не намерен был ни одобрить чувство Главка, ни порицать взгляды Ионы. После непродолжительного, натянутого разговора Главк простился с Ионой.

Когда он ушел, Арбак, придвинув свое кресло поближе к молодой неаполитанке, заговорил мягким, вкрадчивым голосом, под которым он так искусно умел скрывать хитрость и черствость своего характера.

– Не думай, моя прелестная питомица (если смею так называть тебя), чтобы я хотел стеснять ту свободу, которая так идет к тебе: если она и не превосходит свободу римских женщин, как ты справедливо заметила, однако не забудь, что женщина незамужняя должна пользоваться ею с величайшей осмотрительностью. Продолжай окружать себя толпой людей веселых, блестящих, ученых даже, продолжай пленять, но подумай, что злым языкам ничего не стоит запятнать репутацию девушки. Возбуждая восторг, не давай пищи злословию и зависти, умоляю тебя!

– Что хочешь ты сказать, Арбак? – воскликнула Иона встревоженным, дрожащим голосом. – Я знаю, ты мой друг и желаешь соблюсти мою честь и счастье. Объяснись, что ты хотел сказать?

– Твой друг, да – и какой искренний друг! Могу я высказаться откровенно, не обидеть тебя?

– Умоляю тебя, выскажись!

– Этот молодой кутила, этот Главк… Как ты познакомилась с ним? Часто ли ты с ним виделась?

При этих словах Арбак устремил на Иону пристальный взгляд, как бы желая проникнуть ей в душу.

Отшатнувшись перед этим взглядом со странным испугом, которого она не могла объяснить себе, неаполитанка отвечала со смущением и нерешительностью.

– Его ввел ко мне в дом один соотечественник моего отца, а следовательно, и мой. Я знакома с Главком не более недели. Но к чему эти вопросы?

– Прости меня, – отвечал Арбак, – но я думал, что знаешь его дольше. Какой же он низкий клеветник!

– Что это значит? Какие выражения!

– Оставим это. Я не желаю возбуждать твоего негодования. Этот человек не заслуживает такой чести.

– Умоляю тебя, продолжай. Что мог сказать Главк, или, вернее, чем, ты предполагаешь, он оскорбил меня?

Подавляя в себе досаду, вызванную последней фразой Ионы, Арбак продолжал:

– Ты знаешь, каков его образ жизни, каковы его товарищи и его привычки: кутеж и кости – вот единственные его занятия! А среди порочного общества может ли он помышлять о добродетели?

– Ты говоришь загадками. Именем богов, заклинаю тебя, скажи мне сразу даже самое худшее.

7

Еврипид.