Последние дни Помпеи

Однажды вечером, на пятый день после их первой встречи в Помпее, Главк и Иона, с небольшим обществом избранных друзей, возвращались с экскурсии по бухте. Их лодка грациозно скользила по гладкой, как зеркало, поверхности воды. Тишина нарушалась только ударами весел. В то время как остальное общество весело беседовало, Главк лежал у ног Ионы и не смел взглянуть ей в лицо. Она первая прервала молчание.

– Бедный брат мой, – промолвила она, вздыхая, – как он наслаждался бы прелестью этих минут!

– Твой брат! – сказал Главк. – Я еще не видел его. Занятый исключительно тобой, я не помышлял ни о чем другом, иначе осведомился бы, не он ли приходил за тобой тогда в храм Минервы, в Неаполисе?

– Это был он.

– Теперь он здесь?

– Да.

– Как, в Помпее и не с тобой? Может ли быть?

– У него другие обязанности, – отвечала Иона с грустью. – Он жрец Исиды.

– Так молод, а жреческое сословие, по уставу, по крайней мере, подчинено таким строгостям! – проговорил мягкосердный, пылкий грек, с состраданием и удивлением. – И что заставило его на это решиться?

– Он всегда отличался энтузиазмом и религиозным усердием. А красноречие египтянина, нашего друга и опекуна, пробудило в нем благочестивое желание посвятить жизнь свою самому мистическому нашему божеству. Быть может, в избытке рвения он находит, что строгость этого культа и составляет его главную притягательную силу.

– Он не раскаивается в своем выборе? Надеюсь, он счастлив?

Иона глубоко вздохнула и опустила покрывало на глаза.

– Мне жаль, что он поторопился! – заметила она, помолчав. – Может быть, как и все, кто многого ожидает, он слишком легко разочаруется!

– Так, значит, он несчастлив в своем новом положении? А этот египтянин, был он сам жрецом? Имел ли он какой-нибудь интерес в том, чтобы вербовать новых членов в жреческое сословие?

– Нет. Главной его заботой было наше благополучие. Он думал, что составит счастье моего брата. Мы остались круглыми сиротами.

– Как и я, – сказал Главк многозначительным тоном.

Иона потупила глаза, продолжая:

– Арбак старался заменить нам отца. Ты должен познакомиться с ним. Он любит людей даровитых.

– Арбак? Я уже познакомился с ним. По крайней мере, мы разговариваем, встречаясь. Но если б не твоя похвала, я бы и не старался узнать его ближе. Вообще я легко схожусь с людьми. Но при этом смуглом египтянине, с мрачным лицом и ледяной улыбкой мне кажется, как будто меркнет солнечный свет. Можно подумать, что он, как критянин Эпименид, провел сорок лет в подвале и после этого находит дневной свет неестественным.

– Нет, подобно Эпимениду, он добр, разумен и кроток, – отвечала Иона.

– О, счастлив тот, кто заслужил твою похвалу! Ему не требуется другой добродетели, чтоб быть дорогим и для меня.

– Его спокойствие, его холодность, – сказала Иона, уклончиво преследуя свою мысль, – быть может, последствия вынесенных страданий. Так же точно эта гора (она указала на Везувий), которую мы видим столь темной и спокойной в отдалении, когда-то дышала огнем, ныне угасшим.

Когда Иона говорила эти слова, оба невольно взглянули на вершину горы. В эту минуту небо было подернуто нежными розовыми тенями, но над серой вершиной, возвышавшейся среди лесов и виноградников, покрывавших склоны ее, повисло черное, зловещее облако, единственное мрачное пятно в ландшафте. Внезапная, безотчетная грусть вдруг запала им в душу. Повинуясь, при взаимной симпатии, которой уже научила их любовь, и побуждая их, при малейшей тени волнения, при малейшем предчувствии несчастья, искать убежище друг у друга, взоры их в одно и то же мгновение встретились с неизъяснимой нежностью. Им не нужно было слов, чтобы выразить свою любовь.

VI. Птицелов снова захватывает в свои сети ускользнувшую птицу и расставляет западню для новой жертвы

В нашем рассказе события быстро чередуются друг за другом, как в драме. Я описываю такую эпоху, когда в несколько дней созревали плоды, которым в другое время нужны годы.

С некоторых пор Арбак редко приходил в дом Ионы, а когда посещал ее, то не встречался с Главком и не знал до сих пор о любви, столь неожиданно ставшей преградой к осуществлению его планов. Занятый братом Ионы, он на время принужден был отвлечься от самой Ионы. Его гордость и эгоизм были встревожены и задеты за живое внезапной переменой в настроении юноши. Он трепетал при мысли, что может лишиться покорного ученика, а Исида – восторженного служителя. Юношу редко можно было встретить. Он угрюмо отворачивался от египтянина и даже убегал, увидев его издали. Арбак принадлежал к числу тех надменных и сильных характеров, которые привыкли властвовать над другими. Его возмущала мысль, что существо, которое он считал всецело своим, могло ускользнуть из-под его власти, и он поклялся в душе, что Апекидесу не удастся вырваться.

С такими мыслями он проходил по роще, отделявшей его дом от дома Ионы, куда он направлялся. Тут он нечаянно встретил молодого жреца Исиды, стоявшего, опершись о ствол дерева. Глаза его были опущены в землю, и он не заметил приближения египтянина.

– Апекидес! – окликнул его тот, ласково положив руку на плечо молодого человека.

Жрец вздрогнул, инстинктивно порываясь бежать.

– Сын мой, – продолжал египтянин, – что случилось, что ты избегаешь меня?

Апекидес угрюмо молчал, потупив глаза. Губы его дрожали, грудь тяжко дышала.

– Выскажи мне все, друг мой, – сказал египтянин. – Говори. Что-то лежит у тебя на душе. Что можешь ты открыть мне?

– Тебе ничего!

– Почему же ты не хочешь довериться мне?

– Потому что ты был бы мне врагом.

– Объяснимся, – промолвил Арбак тихим голосом и, взяв под руку сопротивлявшегося жреца, он повел его к одной из скамеек, расставленных в саду.

Они сели. Их мрачные фигуры вполне соответствовали уединенному, тенистому месту.

Апекидес переживал весеннюю пору юности, но на вид казался более отжившим, нежели сам египтянин, его нежные, правильные черты были истомлены и бесцветны, впалые глаза блестели лихорадочным блеском. Стан преждевременно сгорбился, руки его были малы, как у женщины, а синие вспухшие жилы обличали слабость и истощение. Лицо его поражало сходством с Ионой, но выражение было совсем иное, – в нем не было величавого душевного спокойствия, придававшего такую дивную, классическую прелесть красоте его сестры. В ней хотя и сквозил энтузиазм, но сдержанный, скрытый. В этом и заключалась главная прелесть, главное очарование ее наружности. Вид ее внушал желание пробудить душу спокойную, безмятежную, но, очевидно, не заснувшую. Во внешности Апекидеса все обличало, напротив, страстный, увлекающийся темперамент. Дикий огонь в глазах, ширина висков, сравнительно с размерами лба, беспокойное выражение дрожащих губ – все это указывало на то, что ум его всецело подчинен пылкой фантазии и стремлениям к идеалу. Воображение сестры его остановилось на золотом пороге поэзии, брата же, менее счастливого, оно кинуло в область смутных, фантастических видений. То самое качество, которое одаряло Иону гением, грозило ее брату безумием.

– Ты говоришь, что я тебе враг, – сказал египтянин. – Я знаю причину такого несправедливого обвинения: я ввел тебя в среду жрецов Исиды, и ты возмущен их плутовством и обманами. Ты думаешь, что и я тоже обманывал тебя, твоя чистая душа оскорблена, ты воображаешь, что я такой же обманщик…

– Ты знал все фокусы этого нечестивого культа, – отвечал Апекидес, – к чему ты скрывал их от меня? Когда ты возбудил во мне желание посвятить себя званию, к которому я теперь принадлежу, ты толковал мне о святой жизни этих людей, отдавшихся знанию, а, вместо того, ты бросил меня в какое-то невежественное, чувственное стадо, не ведающее никакой науки, кроме самого грубого обмана. Ты говорил мне о людях, жертвующих светскими удовольствиями ради высшего культа добродетели, – а поставил меня в среду людей, погрязших в пороке. Ты говорил мне о друзьях, просветителях рода человеческого, – а я вижу от них один обман и плутовство! О, какой низкий поступок! Ты отнял у меня высшее благо юности – веру в добро, святую жажду знания. Я был молод, пылок, богат, передо мною были все наслаждения земные, но я от всего отрекся без сожаления, – мало того, отрекся с радостью и восторгом, в уверенности, что жертвую всем ради сокровенных тайн божественной мудрости, ради сообщества с богами, ради небесного откровения, – вдруг, теперь…