Страница 71 из 80
Неприятности начались быстро. Сначала сорвал растяжку Денис Головин, и хотя он шел крайним справа, и даже успел отпрыгнуть, вовремя все сообразив, пару осколков в верхнюю часть бедра поймать все же удалось. Вместе с Димой Кучером его отправили обратно на базу. И, как говорилось в веселом стишке про негритят, «их осталось трое». Никита Чкалов, вечно ухмыляющийся пулеметчик, Вадим Косарев, наш командир, и я.
Вторая неприятность проявилась уже на подходе к объекту — группа поддержки на точку встречи не вышла. Соседняя рота, которая должна была прислать подмогу, не отвечала. Мы с Никитой молчали, ожидая. Командир должен был принять решение. В частью оборванных и искрящих, частью натянутых на согнутых бомбардировками столбах подвывал злой январский ветер.
— А и хрен с ними, — решил наконец Вадим. — Продолжаем выполнение.
И мы двинулись вперед.
Тут, кстати, самое время спросить: тебе что, больше всех надо было? Психопатка чертова, дура рыжая, какого дьявола ты поперлась в самое пекло, где течет настоящая кровь, где по-настоящему, по-страшному умирают, да еще и имеешь теперь наглость что-то такое высказывать по факту? Сидела бы спокойно на заднице, сопела в две дырки. А еще лучше — уехала бы, и родителей увезла, пока можно было. А теперь-то уж — что плакать-то? И зачем?
Вопрос серьезный, на него необходимо ответить.
Во-первых — за шкафом. Дебильные вопросы ярко иллюстрируют уровень спрашивающего. Это не считая того, что понижают и общий уровень отвечающего тоже. Если он, конечно, решит на них отвечать.
Во-вторых, отступать — это глупо. Это не в традиции. Мои предки жили на этой земле столетиями, и никакие уроды не смогут меня отсюда выбросить. А уж тем более, выгнать. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла — такая уж поговорка у майора была», ну, вы помните, наверное. Не отступать и не сдаваться, пока не исчерпаны все возможности к обороне, да и после этого тоже отступать не стоит — это для малодушных.
Ну и напоследок…
Сначала война стала для меня личным. А потом разрослась, распространилась, окутала мир вокруг непроницаемым черным пологом, и стала общим. Всеобъемлющим. Всепоглощающим. Когда я видела сожженные машины с семьями внутри. Когда от голода забывали слово «творог» и «апельсин» дети. Когда старушка из села, которое мы эвакуировали, и которого не найдешь теперь уже на карте, мягко отодвинула мою протянутую руку и сказала «Спасай сначала деток, внучка. Меня не надо». Я пыталась. Я честно пыталась.
Нас просто было слишком мало. Мы были бодры, мотивированы и готовы к действиям, но нас банально не хватало на все задачи. Несколько десятков человек на здоровенный город. Большинство решило именно так: «пересидим, авось что и образуется». Просто так, само по себе. А образовывать это самое «что» они любезно доверили нам. А мы, в свою очередь, честно пытались. Шли вперед, падали, умирали, и снова вставали, не желая и не умея отступить со своей истерзанной взрывами и кровью земли. Примерно тогда и оттуда и начался мой путь, приведший в итоге к уже знакомой кирпичной трубе ТЭС.
Идти было несложно — особых разрушений в этом районе все-таки старались до недавнего времени не допускать, инфраструктура была нужна всем. Но потом уроды, надо полагать, решили, что этот конкретный город вернуть в «единую и неделимую» уже не получится. И был дан приказ — разрушить все.
Правда, как обычно, уроды и тут налажали, большинство артиллерии отстрелялось по каким-то вымышленным координатам, метрах в пятистах, где был пустырь под застройку, и только косо торчали бетонные сваи с ржавой щетиной арматуры наверху. В саму станцию угодил буквально десяток снарядов. Вокруг было тихо и влажно, повисшая в воздухе водяная пыль — не дождь и не туман — затрудняла обзор и скрадывала звуки. Пустой железнодорожный переезд, который мы миновали, казался воротами в неизвестный мир.
Вадим еще раз запросил группу поддержки по рации, матюгнулся и со злостью сунул аппарат в разгрузку.
— Никакого порядка, черти! — утер он потное лицо. — Ну, значит, выполняем все самостоятельно, приказ никто не отменял.
Мы приблизились метров до ста. Станция производила впечатление давно брошенного и никому больше не нужного объекта — на стенах, обмотанных колючкой, лениво покачивались обрывки какого-то целлофана, облупленные механические ворота застыли посреди грязи в промежуточном — не открыто, не заперто — положении, а голые деревья протыкали воздух безжизненными черными ветками.
— Троих мало, — пожаловался внезапно Вадим. Глазами он без конца обшаривал серую унылую коробку, а пальцы все выбивали напряженную дробь на цевье автомата. — Велика, зараза, ее только обойти, без правильного осмотра, без нормального периметра — минут сорок нужно. А у нас, что характерно, через сорок пять — уже сеанс связи с докладом. И эти, — он зло кивнул на рацию, — тоже как нарочно свинью подложили. Союзнички, блин…
Я прислушалась. Полная тишина, сверхъестественная, будто в прошлое нырнула, за миллиард лед до нашей эры.
— Командир, — шмыгнула я носом. — По-моему, тут давно никого нет. Я бы такая, что зашла внутрь, да и оценила повреждения котлов, градирен вон тех здоровенных за зданием, и всего прочего. А потом уже и отчиталась бы по всей форме.
Вадим фыркнул.
— Мария Батьковна, ты что такое городишь с утра пораньше? Что говорит по поводу твоего рационализаторского предложения учебник тактики?
— Учебник говорит, что так нельзя, — согласилась я. — Сначала осмотр, разведка, периметр, и только потом — заход. Но пока мы тут стоим, задача все равно не выполняется… а город продолжает сидеть без света и тепла.
— Ну, вот только не надо вот этого тут… — поморщился Вадим. Никита молчал, поглядывая то на меня, то на него. — Город сидит… Можно подумать, я сам не отсюда. Можно подумать, у меня там не за кого волноваться.
— Но люди ведь ждут, — робко сказала я. — Свои. Наши.
Вадим долгим взглядом уставился на трубу. Наверное, представлял, как, если все пройдет благополучно, уже через пару дней из этой трубы пойдет густой серый дым, получающийся от сжигания мелкодисперсной угольной пыли, превращающей воду в пар, а пар — через турбину и генератор — в тепло и электроэнергию для целого города. Несколько тысяч людей, застигнутых зимой и войной в липком, ползучем, пробирающем до костей холоде.