Бриллиант

Мою шляпу сдуло ветром, и она застряла где-то между деревьями. Я чувствовала, как воздух проникает в мой рот, нос, глаза и теребит длинные растрепанные пряди волос. Хватаясь за жизнь в трясущейся повозке, я сумела наконец развернуться и оглянуться назад, увидя Элен, теперь маленькую, как фарфоровую девицу из кукольного домика, стоявшую совершенно неподвижно и прижимавшую руки ко рту, с красными, горящими от удивления щеками. Но не Тилсбери — он бежал позади нас, вниз по длинному наклону, темные волосы задувало назад, хотя мы уже были слишком далеко, чтобы разглядеть выражение его лица. И я была рада этому. В то время как в моих ушах завывал ветер, копыта лошади шумно стучали, а испуганный ребенок кричал и плакал, я не могла расслышать ни одно из его далеких яростных проклятий. Позади него возвышался замок — театральный фон этой драмы; его башни и высокие зубчатые стены, все мерцающие и плавно колеблющиеся в дневном тумане. Затем мы свернули на Лонг-уок, и потом все внезапно исчезло из виду.

Глава седьмая

Теперь мы сидели в нашем темном влажном укромном месте; в низкой лодке, покрытой пыльным брезентом, скрывшись внизу на краю реки, среди длинного тростника под густыми ивами, где слышались лишь звуки плескавшейся и хлюпавшей вокруг нас воды.

Чарльз находился около входной откидной накидки, выглядывая и следя за тропой. Нэнси держала Адама, к счастью, успокоившегося и уснувшего у нее на коленях. Я присела на низкое похожее на скамейку сиденье. Я едва смела надеяться, что мы были свободны, и неосознанно сжимала пальцы; тот палец с кольцом все еще болел и кровоточил. Каким-то образом на моем запястье осталась болтаться сумка. Прежде чем тем днем мы покинули Парк-стрит, я положила туда папин портрет и маленький эскиз Адама, сделанный за день до того. Я не знала, чем мог закончиться тот день, и поэтому захватила с собой то немногое имущество, которое было мне дорого.

Я оставила Тилсбери портрет мамы с блестящим бриллиантом на шее. Может быть, я стала черствой, но у меня не было никакого желания вспоминать ни тот камень, ни горящие над ним ревнивые зеленые глаза.

Пока мы ждали, когда наступит спасительная ночь, вечерний воздух казался душным, тяжелым и полным напряженным жужжанием насекомых, тишину нарушали только крики и шелест уток — и постоянный непрерывный громкий плеск воды. Пока мы сидели в той плавучей колыбели, укачанные и умиротворенные ее движениями, вдали раздался раскат грома, постепенно приближавшийся. От давления моя голова болела.

Наконец движение экипажа замедлилось, и он, сильно тряхнувшись, сделал остановку в глухом переулке, хорошо скрытом от дороги за густо растущими деревьями и высоким ежевичником. Я потянулась и взяла Адама из жестких рук Нэнси, прижав его к своей груди и улыбнувшись ей в знак своей искренней благодарности. Но она смотрела только вперед, ее глаза уставились на затылок кучера, на ее бледном перекошенном лице не было никакого выражения. Мы наблюдали, как он с удивительным проворством для горбатого и старого человека спрыгнул, уверенно приземлился на пыльную тропу и громко свистнул. Почти сразу из-за широких ворот перед ветхим сараем показалась большая серая кобыла и телега, которой управлял полный, аккуратно одетый человек, очевидно, фермер. После краткого пожатия рук он передал своему другу связку тряпок, и кучер начал снимать свою одежду. Он поменял свой поношенный коричневый жакет на старую льняную блузу, черную шляпу — на котелок из поломанной соломы, и наконец оторвал седую бороду, представ с открытым и свежим лицом, новый человек в своей простоватой одежде. И у меня появилась причина улыбнуться, конечно, вы давно догадались, что это оказался Чарльз.

В скором времени замена экипажа была осуществлена. Нэнси, меня и ребенка усадили назад, в пыльную и колючую солому, лежавшую вокруг. Фермер завел вспотевшую коричневую лошадь и экипаж назад в сарай, закрыл двери и снова присоединился к Чарльзу. Они поднимали и связывали бечевкой солому, пока мы с Нэнси не скрылись за высокой золотой стеной и стали невидимыми для любого, кто мог бы путешествовать в этот день по дороге.

Вторая часть нашей поездки была значительно медленнее, но столь же неудобной. Уставшие и разбитые, почти оглохшие от грохота грубых деревянных колес, мы наконец оказались перед другой тропой, полностью окруженной лесом. Затем фермер уехал на своей телеге и оставил нас, и мы пешком последовали за Чарльзом через маленькую рощу по заросшей прибрежной дорожке. Наши юбки волочились по высокой жгучей крапиве, мимо чертополоха и вьюнка, заглушая стрекот сверчков в высокой сухой траве. Среди озаренного солнцем тростника было пришвартована маленькая прогулочная лодка. Чарльз приказал нам быстро подняться и спрятаться там в темноте под тентом, в то время как он убедится, что нас больше никто не преследует. Он сказал нам не выглядывать и предупредил, что свиснет, когда будет подходить обратно. Прислушиваясь к пению птиц в сумерках, я не раз вздрагивала от испуга, думая, что кто-то подошел близко.

Но наконец мы услышали высокий пронзительный звук, громкий и ясный, напоминавший природный, холст отодвинулся, и за ним показались теплые карие глаза, длинные темные завитки и короткая щетина вокруг полных улыбающихся губ Чарльза. Я засмеялась, внезапно вспомнив рассказы мистера Моррисона из моего детства о храбрых пиратах, похищавших сокровища и дев и плававших далеко за моря. Я никогда не предполагала, что события моей жизни окажутся такими захватывающими, как и эти причудливые истории.

— Самая сложная часть сделана! Теперь все, что нам нужно — это ждать, — Чарльз надул щеки и с облегчением выдохнул. Он закрыл позади себя занавески, и я увидела, что теперь он был одет в потертый серый жакет, сняв старую блузу фермера и соломенную шляпу. Из большой вместительной сумки он достал фонарь, поместив его вниз на доски, чтобы использовать его в дальнейшем; а затем извлек оттуда несколько чистых хлопковых простынок для ребенка, свежий сыр и хлеб и большую закупоренную флягу легкого пива — долгожданный обед после всех долгих медленно тянувшихся часов ожидания и второй наш пикник за этот день.

Следуя совету Нэнси, он также принес немного молока для ребенка и положил бутылки в оловянное ведро, погрузив их в воду для того, чтобы они оставались прохладными и свежими. Поэтому, когда Адам проснулся, кричащий и голодный, мы были в состоянии накормить его… хотя я расстроилась, увидев потрескавшуюся и грязную соску.

— Он нормальный, — уверила Нэнси, доставая носовой платок из кармана и вытирая ее. — Будет лучше… лучше, если он будет накормлен, чем останется голодным! Иначе как мы заставим его замолчать?

Только теперь я осознала, что этот побег не мог быть легким, когда у нас на руках беспомощный ребенок.

Когда наступила темнота, мы со всех сторон подняли брезент и сидели под навесом, радуясь теплому свежему воздуху этой жаркой ночи. Мы откинулись назад на заплесневелых старых одеялах и наблюдали, как на широком фиолетовом небе медленно одна за одной появляются звезды; каждая новая как мерцающее крошечное знамение надежды. Далеко на расстоянии стоял замок, величественно коронованный башенками и башнями. Но здесь, у края воды, мы доверились своим собственным стражникам и зубчатым стенам — высокой серебристой березе и плотной гибкой иве.

Гром был теперь намного ближе, быстро нарастая в электрически заряженном воздухе. Звезды исчезли, и по небу понеслись быстро плывущие облака. Ребенок стал беспокойным, хныкал и вертелся, успокоившись лишь на некоторое время тихим баюкающим ветром, шептавшим приветствия и мчавшимся через листья и высокие травы, раскачивавшим старые деревянные доски лодки, заставлявший длинные ветви ивы вздыматься и колыхаться, словно слабые, податливые занавески. Пока мы качались на беспокойной реке, Нэнси улеглась с ребенком на руках, гладя его брови и тихо баюкая.

Пододвигаясь ко мне, Чарльз положил руку мне на плечо, утешая меня в этом странном беспокойном начале новой жизни. Когда я положила ему на грудь голову, он пробормотал: