Бриллиант

В гостиной сидел мистер Моррисон, но, вероятно, он чувствовал себя не очень хорошо.

Даже в такой теплый день, как этот, толстое шерстяное одеяло грело его колени, вокруг его полуприкрытых глаз торчали неряшливые бакенбарды, его брови казались значительно гуще, чем раньше, делая его взгляд похожим на совиный. Но я не нуждалась ни в какой совиной мудрости, чтобы понять, что ему, такому похудевшему, сидящему у маленького железного очага, который был покрыт почерневшим от сажи белым покровом и на котором стоял ряд фарфоровых собак, большие деревянные часы и пара стеклянных подсвечников, осталось жить недолго. Несколько старых кожаных шуб свисало с крюков над блестящей медной каминной решеткой, и у его ног в потертых туфлях лежал круглый разноцветный коврик, на котором, мурлыкая, грелся в тепле черно-белый кот. Стоявший у окна, маленький столик был застелен накрахмаленной кружевной скатертью и уставлен разбитым фарфором с розами. На нем стояла куча изящных кексов, ожидавших нашего прибытия.

Несмотря на весь свой вид, внутренне мистер Моррисон был все еще очень бойким, хотя его голос стал хриплым и слабым:

— Похоже, что это две моих любимых девочки, — он усмехнулся, его сонные синие глаза загорелись, когда мы вошли:

— Подойдите и сядьте поближе, чтобы я мог видеть вас обеих немного лучше. — И как только мы уселись, он начал дразнить нас — Нэнси, ты приобрела почти столько же жира, сколько я потерял. Хорошая жизнь на Парк-стрит, видно, тебе подходит?

Нэнси, которая действительно немного поправилась, поскольку ее работа стала намного менее трудной, покраснела, убирая выбившийся завиток со своей щеки.

— У Нэнси в эти дни намного меньше работы, — объяснила я, — есть другие слуги, которые помогают с большой частью обязанностей.

— Хорошо, — он улыбнулся, — это ей идет.

Это было верно. Цвет ее лица стал сливочным и ровным; ее щеки больше не пылали, карие глаза были ясными, а не отекшими, утомленными и налитыми кровью. Ее волосы больше не казались растрепанными и грязными, и она не прятала их под чепец. Они сияли прекрасным огненным оттенком.

— Если это действительно так, тогда тем более стыдно, что она не пришла на похороны своей хозяйки! — пробормотала кухарка, сразу, казалось, пожалевшая об этих обидных словах, и продолжила: — Но разве я не говорила всегда, что у Нэнси чересчур много дел на Кларэмонт-роуд, что она постоянно бегает вверх и вниз по лестнице, изматывая себя? Пальцы почти всегда стерты до кости, не так ли! — кудахтала она.

— Я не слишком возражала, — фыркнула обиженная служанка, которая, все мы знали, понаблюдав за ее изворотливым характером достаточно, пока она жила у нас часто говорила неправду. — И, вы должны знать, — возразила она, — я была больна в день похорон! — Она очень легко лгала.

Но разве не лгали все мы в эти дни?

— Хорошо, я надеюсь, что ты примешь тогда мои извинения и, возможно, не будешь возражать, если я попрошу, только в память о прошлом, чтобы ты пошла на кухню прямо сейчас и помогла мне с чаем, мы просто принесем все… — и кухарка вывела Нэнси из комнаты, громко болтая, оставив меня наедине с мистером Моррисоном.

Когда дверь плотно закрылась, он быстро наклонился и торопливо прошептал:

— Алиса, слушай теперь, ты должна изобразить слабость, как предложила в своем письме. Миссис Моррисон попробует избавиться от Нэнси на некоторое время, отослав ее за доктором или отправив на Парк-стрит за экипажем для тебя. Ты выполняешь свою часть, а мы делаем нашу…

Он прервался, услышав звуки возвращающихся шагов, я поднялась, сделав вид, что мы невинно беседовали, начав с самой первой вещи, пришедшей мне в голову:

— …И я так сожалею о том, что вы больны. Давайте надеяться, что это скоро пройдет.

Мистер Моррсион вздохнул, никакого ответа не требовалось.

— Я не знаю, каково это может быть, мисс Алиса. Потерять аппетит сразу после Рождества… и возвратится ли он? Я сказал миссис Моррисон тогда, что если кто и нашел шестипенсовик в пудинге, то это, должно быть, я… я, наверное, проглотил его, не зная о нем, и затем он застрял, как пробка, в моей кишке. Во всяком случае, таково мое объяснение! Сильнее огорчена и расстроена она… — И он кивнул на свою жену, которая носилась с тарелками. — Никто не может вынести того, чтобы не съесть всю ее сдобу, о чем, я уверен, ты знаешь достаточно хорошо! Но остался только я, чтобы есть все это в эти дни, это факт, — он тяжело вздохнул. — Старая склочница едва ли знает, что сделает со мной… таким образом, я надеюсь, что вы, молодые леди, поможете сегодня справиться с этими пирогами, или кто-то будет очень разочарован, я предупреждаю. — Он подмигнул, пока Нэнси передавала дымящуюся, горячую чашку чая, и продолжил теперь более официально, став весьма серьезным: — Но я скажу вам кое-что. Мое время иссякает, боюсь, мне осталось недолго…

— О Джон! — воскликнула кухарка, произнося его имя, которое я никогда не слышала прежде.

— Позволь мне закончить, женщина, — он медленно поднял дрожащий палец. — Я только хотел сказать, когда мое время придет, я не стану бояться. И вы знаете почему? — Он, улыбаясь, посмотрел на меня. — Потому что твоя мать как-то сказала мне о моей старой маме, умершей в тот день много лет назад. Мы никогда не вспоминали об этом ни словом при миссис Уиллоуби, но однажды днем, когда я работал в вашем саду, Ада шла вниз по дорожке, разыскивая что-то или кого-то, и когда она почти была рядом, она схватила мою руку. Сначала я подумал, что-то случилось. Но она только сказала: «Вы очень грустны сегодня, не так ли, мистер Моррисон, но я должна сказать вам, что здесь рядом старая леди, она стоит прямо за вами сейчас и говорит мне, что ее имя Элизабет. У нее серые косы, на ней темно-синяя накидка, и она хочет, чтобы я спросила, помните ли вы время, когда вы заперлись в угольном сарае, крича и плача. Вы напоминали маленького трубочиста, когда вышли оттуда, заставив всех смеяться, потому что единственное, что было на вас видно — это два больших глаза и линии на щеках от слез». Мисс Алиса, в тот день, она в точности описала мою мать. И не было никакого способа, которым Ада Уиллоуби могла узнать, что она только что умерла — или про тот случай с углем. Это случилось, когда я был очень маленьким, и, по правде говоря, забыл про него. Но это было таким большим облегчением и помогло мне почувствовать себя лучше, осознать, что конца нет. — И затем он шаловливо улыбнулся: — Я надеюсь, после того как я умру, что смогу время от времени возвращаться и навещать миссис Моррисон, чтобы сказать ей доброе слово или два.

— Я буду благодарна, если вы не станете этого делать! — энергично возразила его жена. — Это испугает меня, я уверена. Ты только должен будешь немного запастись терпением на этот раз… и ждать того момента, как я приду, чтобы присоединиться к тебе.

Угнетающая тишина, которая последовала, нарушалась только фырканьем кухарки и вздохами, а затем словами сочувствия по поводу смерти мамы. Тяжесть на моем сердце и слезы в моих глазах не были притворными, с моих губ не сорвалось никаких рыданий, зато вскоре после этого раздались стенания и крики, я схватилась за живот, как будто почувствовала боль, хотя это был чистый театр.

— О, о, — плакала я. — Как больно! О дорогие, помогите, что это?.. — и затем быстро пресеклась. Но сработало. На лице Нэнси одновременно читалось удивление и облегчение, что я ничего не сказала о ребенке.

Она вскочила со стула, уронив пирог и чай, от чего кот, шипя, выбежал из комнаты, и объявила:

— Мы должны немедленно идти, если вы чувствуете себя лучше… — она нервно выглянула в окно, — но что нам делать? Экипаж не прибудет раньше четырех… — Касаясь моего плеча, она с беспокойством спросила: — Вы сумеете дойти сами?

Я притворилась, будто пытаюсь встать, но сразу драматично упала обратно на свое место.

— Не будь так глупа, Нэнси, ты не можешь вынудить ее. Ты видишь, в каком состоянии она находится. Мы должны привести доктора! — Кухарка казалась убедительно взволнованной. — Ты должна поторопиться, Нэнси. Ты знаешь, где найти его?