Бриллиант

— Как вы можете! — выкрикнула я. — Вы тот, кто навлек позор на нашу семью и привел нас к гибели.

Если бы у меня на руках не было ребенка, я с удовольствием набросилась бы на него, расцарапала ему лицо, одновременно вгрызаясь в его плоть, требуя, чтобы он забрал назад эти страшные слова. Но все, что я могла, это злиться и смотреть. Он обладал мной и знал это. Как я могла предать имя моей матери после всего, что я вынесла? Согласие и тишина были моим спасением… Когда он уходил, я рыдала, ребенок тоже плакал, почти заглушая мои крики, в отчаянии я бросила ему вслед:

— Это должно было быть временем для крестин, а не для похорон! Я только надеюсь, что теперь вы счастливы.

Глава третья

В тот июль никто не вспомнил про мой восемнадцатый день рождения. Это стало — и теперь навсегда — датой, о которой лучше всего забыть. Моими подарками были рождение и смерть; моим праздником — похороны. О моя судьба, какая щедрость! Я сидела, словно в трансе, не ела и не спала, у меня не было эмоций; у меня не осталось слез, чтобы плакать. Я тлела от эгоистичного и горького негодования, что моя мама оставила меня в таком положении.

Ночь перед ее похоронами выдалась жаркой и душной. Я была вымотана, у меня фактически пропало молоко, ребенок беспокоился, его крики доводили меня почти до безумия. В конце концов он притих, но, к своему стыду, я желала только, чтобы он умер, исчез так же, как мама, и оставил меня в покое, хотя скоро я пожалела об этих ужасных мыслях, испугавшись чувства вины и стыда, поскольку он был моим, и что я стала бы делать, если бы и он оставил меня? Именно так и произошло бы, если бы я не смогла его кормить.

Наконец страшный день наступил. Было очень жарко, но я надела свое черное бархатное платье, которое, единственное из всего, что у меня имелось, подходило для траура. Держа свою украшенную бусами сумку на коленях и поглаживая ее длинную шелковистую бахрому, я вспомнила Рождество. Кто-то коснулся моего плеча — это Нэнси намекала, что ребенка пора кормить, но даже она поняла, что все было безнадежно, и, вздохнув, произнесла:

— Я должна пойти и сказать мистеру Тилсбери. Надо что-то делать.

Через час она возвратилась с миссис Бересфорд. Акушерка принесла с бутылку белой расплескивающейся жидкостью, дала подробные инструкции и умчалась, чтобы присутствовать при рождении какого-то нового бедняги. Вскоре Нэнси уже держала мальчика на руках, мягко уговаривая и убеждая взять соску, и громко засмеялась, когда он с вожделением припал к ней, в восхищении болтая пухлыми ножками. Держась за голову, я с облегчением вздохнула. Скоро вошел Тилсбери, и, хотя он широко улыбнулся Нэнси, его губы сразу сжались, а взгляд стал хмурым, когда его взгляд упал на меня:

— Пойдем, Алиса, мы должны идти. Гроб ждет нас на Кларэмонт-роуд, тебе нужно попрощаться прежде…

— Да, — натянуто ответила я, наконец выходя из транса. — Я хотела бы сделать это.

Когда мы отъезжали и Уильям открывал дверь, Тилсбери, выводя меня в прихожую, положил свою руку на мою и сказал:

— Я почти забыл. Твоя мать хотела, чтобы ты взяла это.

На его ладони лежало поношенное золотое обручальное кольцо и кольцо с изумрудами и опалами, камнями, которые я прокляла во время вечера, принесшего столько горя.

— Но почему? — не понимая, спросила я.

— Это золотое кольцо ей подарил твой отец. А изумруды — просто символ памяти.

Говорил ли он правду? Я не верила его змеиному языку, и все же он выглядел таким усталым и опустошенным. Его глаза налились кровью, почти умоляя.

Если она желала, чтобы я получила их, а это был день ее похорон… В итоге я взяла оба кольца с его ладони и вышла, надев их на тот единственный палец, на который они налезли, хотя даже на нем они сидели слишком туго. Это был безымянный палец, тот, что обозначал помолвку.

— Я надену их… — сказала я, опуская черную вуаль и пряча свое лицо, не в силах рассуждать, даже не остановившись, чтобы подумать, — но только сегодня.

В ответ он только улыбнулся.

На Кларэмонт-роуд стоял похоронный катафалк, кучер в высоком черном цилиндре очень прямо и ровно сидел под темным козырьком, его пышный прямой шарф свисал на его спину. Он смотрел вперед, глядя поверх крупов четырех черных пегих лошадей в бархатных попонах с бахромой. Их ухоженные гривы были длинными, прямыми и шелковистыми, и их глаза казались стеклянными. Все они стояли так же терпеливо, как смерть. Позади них виднелись блестящие, стеклянные бока катафалка красивой филигранной работы из темно-серого чугуна. Они были украшены венками лилий и роз, которые должны были положить на гроб.

— Как странно, — подумала я вслух. — Поместить гроб сюда, когда все, что они должны сделать, это нести его по дороге.

Похоронный колокол звонил настойчиво и медленно, как сердце умирающего человека. Маленькие группы присутствующих на похоронах толпились перед церковью, словно вороны, объединившиеся в стаи. Я увидела кухарку и мистера Моррисона, который нерешительно помахал мне. Она как будто хотела подойти, но ее муж одернул ее, будучи уверен в том, что позже будет вполне достаточно времени для разговоров. Я стояла, глядя им вслед, мечтая о том, что смогу сегодня поговорить с ними, прежде чем вернулась к действительности и жесткая, крепкая рука схватила меня за рукав:

— Алиса, если ты хочешь видеть свою мать, ты должна сейчас войти внутрь. Время пришло.

Отполированный дубовый гроб лежал на широкой белой простыне, застилавшей весь наш обеденный стол. Темный застоявшийся воздух сладко пах гнилью. Белые ароматные лилии лежали гирляндой внутри кремового гроба вокруг неподвижного, спящего тела, скрывая назревавшее зловоние от распада. Глубоко вдохнув, я схватилась за позолоченную ручку, чтобы не упасть, и, только набравшись храбрости, заглянула внутрь. Однако я увидела только пародию на маму, просто раскрашенный манекен.

Ее щеки и губы были противоестественно бескровными и так отличались от побелевшего трупа всего несколько дней ранее. Отодвинув вуаль в сторону, я медленно наклонилась для того, чтобы поцеловать эту безвкусную самозванку, заметив, что там, где скрещивались ее руки, под ними, теперь лежала моя фотография. Поддавшись внезапному желанию не расставаться с этим размытым, несовершенным снимком, я вынула его из маминых рук, глубоко спрятав в свою сумку, куда она впервые положила его только на прошлое Рождество.

Когда опустили крышку и собирались вынести гроб наружу, Тилсбери провел меня в залу, через комнату с открытыми ставнями, которые пропускали только слабые проблески дня. Зеркало закрыли черным бархатом, и часы на каминной доске были остановлены в знак ритуального уважения к смерти… или их случайно забыли завести. В конце концов, мы отсутствовали так долго…

Я взглянула в один из углов комнаты и увидела, что там стоят двое мужчин. Я тотчас узнала в них свидетелей, которые были на свадьбе, предположив, что они, вероятно, пришли поддержать своего друга в трудный час. Но разве они не должны находиться в настоящее время в церкви? Они не были членами семьи. Только Тилсбери и я могли претендовать на эту печальную роль.

Плотно прикрыв за нами дверь, Тилсбери сказал:

— Алиса, раньше я не представил тебе своих коллег. Это мой старый друг, доктор Томас, — он кивнул на коротышку с густой шевелюрой соломенных волос и большими грязно-желтыми усами и моноклем. Другой оказался мистером Куином, его адвокатом. У него было намного более крупное мягкое чисто выбритое лицо и маленькие пронзительные синие глаза, почти скрытые под низкими, свисающими веками. Он походил на огромного чудовищного ребенка.

Оба мужчины теперь направились ко мне, раскрыв руки в знак теплого приветствия и выражая свою глубокую симпатию. Я почувствовала себя очень неудобно, мечтая уйти, чтобы избежать любезностей, но в тот момент доктор произнес:

— Я так сожалею, миссис Тилсбери. Могу ли я воспользоваться этой возможностью, чтобы высказать свои соболезнования по поводу печального ухода вашей матери?