Бриллиант

Мамина безупречная бледная кожа сморщилась и посинела, глаза вывалились и налились кровью, язык раздулся. Ее юбки болтались мягкими рваными складками около лодыжек, на уровне моих потрясенных, заспанных глаз, и я не могу забыть, как увидел с такой ужасающей ясностью, насколько грязной, черной, избитой и мозолистой была кожа ее ног, и почувствовал запах мочи. И рядом, в той зловонной луже, где также лежал табурет, опрокинутый на бок, валялся обрывок бумаги, на котором она что-то написала. Но от влаги все написанное превратилось в одно расплывчатое пятно. Говорят, что нельзя было разобрать ни слова. Даже после смерти никто так и не услышал Шарлотту.

— Чарльз, я так сожалею о… это так грустно, так ужасно. Что я могу тебе сказать?

Он резко меня прервал.

— Это было так давно, хотя ни один ребенок никогда не должен когда-либо становиться свидетелем таких ужасных сцен. Теперь я просто рассказываю тебе, чтобы ты могла хотя бы попробовать меня понять, узнать, что и кто я. — Вытерев с бровей пот, он продолжил: — После всего кто-то вероятно, был столь добр, что взял нас к себе, но я не помню кто и куда. Я знаю, что пытался сбежать, чтобы найти фермеского мальчика, так как он мог сказать им, что наша мать была настоящая леди, показать им большой загородный дом ее семьи. Но я не знал, где искать его. Некоторые говорили, что он убежал, когда услышал о новостях, другие, что отправился в Лондон по делам фермы. Меня уговаривали перестать врать, собраться и забыть ее, так как считали, что мама, должно быть, сошла с ума, потому что в тех краях не было никаких землевладельцев по фамилии Эллисон и это являлось плодом ее воображения. Так что наша мать не только оставила нас, но и сделала посмешищем, забив голову своими беспорядочными мечтами и ложью.

Нэнси и я оказались в приюте, в ужасном месте, которое стало нашим домом на долгие годы. Там мы часто бывали более голодны, чем тогда, когда наша мать забывала о нас, и питались только водянистым молоком, напоминавшим помои, с остатками несвежего, заплесневелого хлеба и, если повезет, парой гнилых картофелин на ужин. Детей часто били, никогда не говорили добрых слов и не целовали на ночь…

Но, по крайней мере, мы были вдвоем, и я пытался присматривать за Нэнси, хотя мальчики и девочки содержались обособленно, спали в отдельных спальнях, и иногда мы даже не виделись по несколько недель. В приюте детей никто не обучал. Даже дети, которым едва исполнилось три года, должны были отправляться за целые мили и работать в поле от рассвета до заката, на холоде или при дожде, расчищая поля под зерновые культуры, а после отпугивая птиц. Зимой, когда земля замерзала и на ней невозможно было работать, мы собирали солому для корзин, а старшие, наиболее способные девочки связывали ее.

По крайней мере, летом, когда дни становились длиннее, наши сторожа часто отсутствовали, распивая пиво, и оставляли нас без присмотра на полях вплоть до сумерек. Мы играли в салки на траве, делали мячи из старых кусков тряпок, связывая их вместе, мастерили летучих мышей из разных деревянных сучьев. Однако это время длилось недолго.

Мы всегда уставали и хотели есть, а мистер Дженкинс, тиран, управлявший тем местом, любил бить прутом тех, кто жаловался. Однажды он поколотил маленького мальчика до потери сознания. Тех же, кто попадался ему слишком часто, он угрожал продать или отправить работать в канализацию, хотя я думаю, что он подразумевал кое-что намного более худшее — бордель. Многие дети действительно куда-то исчезали, другие умирали от болезней и плохого обращения; третьи убегали… но куда? Мы, те, кто выжил, знали по крайней мере одно — что должны держать рты на замке и все делать так, как нам говорят.

Однажды, когда нам было приблизительно лет тринадцать, возраст, когда большинство отправлялись работать помощниками на ферму, становились слугами или превращались в уличных попрошаек, нас вызвали в его комнату. Напуганные, мы прятались в коридоре, нервно ожидая приказания изверга войти. К тому времени, когда дверь открылась, Нэнси была уже вся в слезах. Однако в проеме оказался совсем не Дженкинс, а высокий незнакомец, одетый в прекрасный костюм, державший в своей большой бледной руке трость с серебряным набалдашником…

Таких изысканных и элегантных людей мы редко встречали в нашем мире. Перед нами стоял властный человек с жестокими холодными глазами, свидетельствовавшими о том, что, если ему что-то нужно, он это получит.

Мы ожидали худшего, особенно увидев эту трость, и, взяв холодную трясущуюся руку Нэнси, я почувствовал, что внутри у меня все сжимается. Но затем послышался фальшивый и притворный голос мистера Дженкинса, и он объявил, что нам очень повезло, потому что мистер Тилсбери, благотворитель нашего дома, решил взять двух сирот под свою опеку в качестве слуг в свой дом. Мы были теми, кого он выбрал.

Когда Чарльз упомянул это имя, мой пульс участился. Я опасалась, как могла сложиться судьба юных Чарльза и Нэнси, учитывая то, что они уже пережили. Положив свою руку на его, я опустила голову ему на плечо и подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Но он смотрел куда-то вдаль, оставаясь безразличным ко мне, перед ним проносились сцены из его далекого прошлого…

— После этого мы переехали жить на Парк-стрит…

— Парк-стрит, — я вспомнила, как мама в этот же день упоминала об этой улице, и встревожилась, но я могла спросить позже и извинилась, что прервала его. — О прости… пожалуйста, продолжай.

— Да, Парк-стрит, в Виндзоре, и это изменило всю нашу жизнь. У каждого из нас теперь была своя комната наверху дома, мы узнали, что такое покой и личное пространство, наши желудки больше не мутило и не схватывало судорогами от голода, не дававшего нам спать по ночам. Мы больше не испытывали зуд от грязных одеял, полных вшей, а лежали на сладко пахнущих белых льняных простынях, на мягких перьевых матрасах и подушках. Мы носили чистую одежду, совершенно новую, сшитую специально для нас.

Хотя находилось много дел по хозяйству, это не казалось таким утомительным и время текло быстро. Мы были настолько благодарны нашему спасителю, что были готовы работать на него, как рабы, от рассвета до заката, если бы только он нас о том попросил. Мы постоянно щипали сами себя, желая удостовериться, что не спим, поскольку нам казалось, что мистер Тилсбери ангел, который перенес нас обоих в этот рай.

Он часто уезжал по делам, порой отсутствуя в течение долгих месяцев, и по вечерам, когда остальные слуги расходились по домам или удалялись в свои комнаты в нижней части дома, мы с Нэнси притворялись, что этот дом наш. Мы околачивались в гостиной или бегали вниз на кухню, где собирали остатки еды, которые относили в наши комнаты и пировали там, как короли. В свободные дни нам разрешали одним гулять по городу, хотя мы были настолько запуганными и дисциплинированными, что нам потребовалось больше года, чтобы привыкнуть к такой свободе.

Восполняя наше потерянное детство, мы часто, смеясь, бегали по всему дому и играли в прятки вместо того, чтобы работать, раздражая остальных слуг. Возможность свободно перемещаться по этому дому, полном картин и сокровищ, была самой замечательной вещью. Нэнси всегда клялась, что когда вырастет и станет прекрасной леди, то со временем поселится точно в таком же доме, как этот. Но я всегда был реалистом и уже тогда довольствовался тем, что освободился от приюта, и был готов сделать все, что потребуется, лишь бы остаться там, в Виндзоре. И ты должна помнить… — Он повернулся и пристально посмотрел на меня: — Независимо от того, что он совершил — или может совершить — хорошее или плохое, Тилсбери наш спаситель, и мы никогда не забудем, как он помог нам и какой была бы наша жизнь без него.

Когда он находился дома, он иногда приглашал нас в свой кабинет. Создавалось впечатление, что мы забавляли его, особенно Нэнси, которую он часто нежно гладил по волосам. Но его настроение могло внезапно измениться, тогда он выглядел несчастным и приказывал нам подняться к себе в комнаты, хотя даже тогда он был скорее холодным, чем жестоким, и никогда не применял к нам насилие. В другое время Тилсбери терпеливо учил нас письму или числам, говоря, что слуги, которые могут читать, писать и знают арифметику, намного более ценны для своих владельцев и имеют намного лучшие перспективы в жизни, хотя Нэнси легко отвлекалась и скоро совсем забросила уроки — но, несмотря на его явное разочарование, он никогда не заставлял ее. Я же был более удачлив или так думал в то время. Я быстро соображал и сильно желал преуспеть. Тилсбери позволял мне брать книги в свою комнату из его библиотеки и тренировал мою речь, чтобы она звучала более чисто; заставлял меня учить поэзию. Однажды он даже сказал, что я возместил все его старания, став более полезным, чем он мог себе представить. Ему понравилось, когда после нескольких элементарных уроков он увидел, как хорошо у меня получается играть на фортепиано — «как будто я родился для этого», смеялся он. Иногда, когда Тилсбери развлекался, он вытаскивал меня, все еще сонного, из кровати и предлагал выступить для его гостей, представляя меня им как «маленького тайного лорда».