Прилипалы

Келли считал себя социал-демократом, политические воззрения которого находились левее «Американцев за демократические действия», но правее троцкистов. Он также пришел к горькому, но небезосновательному выводу, что ему всегда суждено оставаться в меньшинстве.

Однажды Келли попытался объяснить если не все, то хотя бы часть, своему отцу. Случилось это через два года после съезда демократов в Чикаго. Келли работал тогда диск-жокеем на балтиморской радиостанции. У него был выходной. Так уж получилось, что и Дональд Каббин в тот вечер оказался дома. Сэйди уехала в Лос-Анджелес ставить коронки на зубы, и даже неразлучный с Каббином Фред Мур отбыл по каким-то делам.

Отец и сын пообедали жареными цыплятами, а потом уселись в гостиной с бутылкой «мартеля».

— Я хочу сказать тебе, чиф, что я — типичный продукт среднего класса. Мы никогда не голодали. Ни к чему особенно не стремились. Лишь хотели, чтобы нас любили. А это не слишком прочное основание, не так ли?

Дональд Каббин не жаловал подобные разговоры. Он решил, что у сына эта сентиментальность скорее от матери, которая никогда не отрывалась от книги.

— Ты уже не ребенок, Келли, — заявил он. — И потом, ты никогда не создавал для нас с матерью, а потом для меня и Сэйди дополнительных проблем.

— Ты хочешь сказать, что из-за меня вас не тревожила полиция?

— Я хочу сказать, что ты учился в университете и получил диплом. Я этого не сумел. Ты служил стране в Д-эн-эс-а, а потом в армии за океаном и вернулся домой живым и невредимым. Ты заинтересовался политикой и поварился в этом котле. Ты, насколько мне известно, не пристрастился к наркотикам и не злоупотребляешь спиртным, как я. По моему разумению, ты нормальный парень, и я этому чертовски рад. — Каббин отпил коньяка, потом добавил: — К тому же у тебя хорошая работа, а я считаю это важным. Господи, хорошая работа и есть основа карьеры.

— Но меня никогда не интересовали профсоюзные дела.

— Сынок, меня это нисколько не огорчает. Нет, сэр. Иной раз мне скучно до смерти, ты это знаешь, во всяком случае, узнал теперь. Но это моя работа, и я положил на нее немало сил, во всяком случае, иной раз приходилось выкладываться полностью, и чем еще я могу заняться в шестьдесят лет? Поздновато мне ехать в Голливуд. Меня там ждали в тридцать втором году.

— Тебе бы там понравилось, не так ли?

Каббин улыбнулся.

— Да, скорее всего понравилось бы. Я мог бы даже неплохо зарабатывать, играя даже вторые роли. Наверное, напрасно я отказался от того предложения.

— Наверное, именно это я и стараюсь донести до тебя. Ты знал, чего хотел. А я, похоже, нет.

— Но я же не поехал в Голливуд.

— Зато ты сделал другое. Прославился, добился заметного положения в обществе и все такое.

— Ты этого хочешь?

— Я так не думаю, но, возможно, лгу самому себе. Но я не хочу платить цену, которую заплатил ты.

— Ты хочешь сказать, посмотри, до чего ты дошел?

— Нет, я не об этом. Давай поставим вопрос иначе. Что случится, если ты завтра умрешь?

— Ничего особенного, ты это переживешь. Погорюешь, а потом поймешь, что жизнь продолжается.

— Ты кое о чем забываешь, чиф.

— О чем же?

— Я стану богатым человеком, получив половину твоей страховки.

— Тебе нужны деньги? — спросил Каббин. Очень уж ему не хотелось говорить о собственной смерти.

Келли вздохнул.

— Нет, мне не нужны деньги. Иной раз я думаю, может, в этом и беда. Я никогда не нуждался в деньгах, потому что в любой момент мог попросить их у тебя.

— Вот что я тебе скажу, сынок, у нищеты нет абсолютно никаких достоинств.

— Я жил в нищете, — заметил Келли. — В Алабаме мы жили, как черные, ели ту же пищу, и я знаю, что нищета делает с людьми. Но я и они разнились в одном: я не был черным и жил, как они, лишь по собственному выбору. А потому урок, как говорится, не пошел впрок.

Каббин долго молчал, прежде чем заговорить вновь.

— Да, нищета накладывает свой отпечаток. Что-то она оставляет после себя. Может, страх. Да, человек боится опять встретиться с ней.

— Сколько у тебя было денег, когда умер мой дед?

— Ты про моего старика?

— Да.

Каббин сухо улыбнулся.

— Когда твоя бабушка и я вернулись в Питтсбург, у нас на двоих было двадцать один доллар и тридцать пять центов. На нынешние деньги это сто долларов, может, двести, не знаю.

— Деньги тогда многое значили?

— Конечно.

— И из-за этого ты не поехал в Голливуд?

— Да, полагаю, из-за этого… да и по другим причинам.

— А я вот могу поехать в Голливуд, чиф.

Каббин просиял, потом помрачнел.

— Я уж подумал… да, я понял, что ты хочешь сказать. У тебя нет особого желания ехать в Голливуд, но, если тебе чего-то захочется, ты, может, этим и займешься.

— Совершенно верно.

— Есть на примете что-нибудь конкретное?

— Возможно. Думаю, что да.

— Я всегда готов тебе помочь.

— Я это знаю, чиф.

— Видишь ли, боюсь, я не был хорошим отцом, — он рассчитывал на сочувствие, которое находил у своей первой жены, но сын не оправдал его надежд.

— Да, наверное, не был.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, не знаю. Может, тебе стоило иной раз обращать на меня внимание и спрашивать: послушай, сынок, ты хочешь стать биохимиком, а ты уверен, что тебе это нравится, или есть смысл поискать другую профессию? Скорее всего, не возражал бы, если б ты завел со мной такой разговор.

— Но в нужное время у тебя об этом не спросили?

— Нет.

— А сейчас задавать такие вопросы поздно?

— Да, конечно.

— Но ведь у тебя неплохая работа на радиостанции.

— Я там работаю.

— Я слушаю тебя, если выпадает такая возможность. У тебя прекрасный голос.

— Он достался мне от тебя.

— Так чем ты намерен заняться?

— Я знаю, чем я намерен не заниматься. Я не смогу делать деньги. Я, возможно, получу некую сумму после твоей смерти, но сам сколотить себе состояние не смогу.

Для Каббина это утверждение граничило с экономической ересью, но ввязываться в спор он не стал.

— Не так уж это и важно.

— И мне не нужна власть над людьми. Я не хочу сказать, что я откажусь от нее, если мне ее предложат. Да и кто откажется. Но я не хочу рваться к ней.

Каббин кивнул. Он хорошо знал, что такое власть.

— Да, если ты к ней не рвешься, тебе ее не получить.

Келли посмотрел на отца.

— Возможно, тебе покажется это странным, но я хочу помогать людям, отдельным личностям.

— Наверное, и это досталось тебе от меня.

— Это точно, чиф.

— Помогая людям, денег уж точно не заработаешь. Обычно за это дают по зубам.

— А мне нравится помогать людям, и я даже знаю, почему. Видишь ли, я умнее многих. Я не хвастаю. Природа наградила меня умом, точно так же, как темными волосами и синими глазами. Поэтому я могу что-то сделать для людей или подсказать, что надо сделать, получая от этого удовольствие. Мне хочется, чтобы люди приходили ко мне со своими проблемами.

— Может, тебе стать адвокатом? Как ты сам говоришь, ума тебе хватает. Наверное, ум достался тебе от матери, — на этот раз Каббин рассчитывал на похвалу.

— Ум у меня и от тебя, чиф, но в адвокаты мне не хочется. Знаешь, я бы хотел быть городским мудрецом. Вот это занятие пришлось бы мне по душе.

Каббин всмотрелся в своего сына, видя перед собой юного незнакомца. «Кажется, я понимаю, что он имеет в виду, — сказал себе Каббин. — Он хочет быть „кем-то“. Возможно, теперь это называется быть мудрецом, но суть остается прежней: он хочет активно вмешиваться в жизнь других людей. Он хочет делать то, чем раньше занимались колдуны да знахари. А попробовав, ему захочется расширить свое влияние, и так будет продолжать до тех пор, пока, однажды проснувшись, он не возжелает подмять под себя все».

«Он не понимает, — думал Келли, глядя на отца. — Он ищет за моими словами что-то еще, ему кажется, что я не осознаю, чего хочу. Он не понимает, что причина частично в чувстве вины, а частично в желании быть уважаемым, а может, и любимым несколькими людьми. Число их не должно быть велико, потому что с этим мне уже не справиться. Ну ничего, сейчас я скажу ему о своих намерениях».