Страница 61 из 63
— Будь Никишин безнадежен, стали бы с ним возиться! — с ходу возразила Анна Денисовна. — Пошел бы в вечернюю школу, на завод. Мне совершенно непонятно: почему только сейчас, а не раньше, некоторые из нас стали столь категоричными?
— Ничего удивительного, раньше мы так это, либерально прикрывали глаза, а происшедшее заставило нас раскрыть их пошире, — сказала учительница литературы.
— Говорят, что глаза особенно велики бывают от страха, — краешками длинных узких губ улыбнулась Анна Денисовна и неожиданно рассердилась: — Мы уже и Батова ставим под сомнение, а надо прямо сказать, что выходки Никишина, да и многих других частенько провоцируются нашим поведением, нашим отношением к жизни!
— С таким подходом можно оправдать все что угодно, — привстал Арнольд Борисович.
— Не все. И не оправдать, а объяснить многое, — уже спокойнее сказала Анна Денисовна, — и если бы мы не чувствовали своей вины, стали бы мы с Никишиным возиться? Совесть не позволяла обойтись с ним круто… Как хотите, а я ребят в обиду не дам.
— Анна Денисовна, голубушка, в вас говорят чисто материнские чувства, — немного нараспев проговорила Людмила Михайловна, учительница истории; сухая, высокая, упорно носившая платья прямого покроя, не шедшие к ее фигуре, она сидела на своем любимом месте — под фикусом.
— Столько лет работаем вместе, а вы меня под разными соусами упрекаете все в одном и том же!
— Анна Денисовна, голубушка, я не хочу сказать, что это — плохо. Арнольд Борисович привел пример с пятой школой, а мне сразу вспомнилась нашумевшая история в тридцать восьмой. Два отличника изнасиловали восьмиклассницу. Ни родители, ни учителя тоже не хотели верить… Я все это говорю к тому, что личные эмоции не должны влиять на решение. Педагог должен быть прежде всего педагогом, воспитателем.
— Мать, по-вашему, уже не воспитатель?!
— Зачем так утрировать? Давайте посмотрим на этих учеников совершенно беспристрастными глазами. — Устраиваясь поудобнее, Людмила Михайловна немного подалась вперед, ладонями разгладила собравшиеся на платье складки. — Давайте посмотрим на них со стороны общественной активности. С этой стороны, думаю, что никто мне не возразит, они одинаково пассивны. Так нет ли в этом маленького ключика к пониманию случившегося?
— Интересный поворот! — оживился Арнольд Борисович. — Ляля Матвеевна, объясните-ка нам эту сторону ваших подопечных.
— Никишин раньше занимался в секции бокса…
— Там его и научили… — не договорив, Арнольд Борисович коротко хохотнул и, мгновенно перестроившись, с горечью выдохнул: — Сколько можно говорить, чтобы в такие секции тщательно отбирали людей. Сколько можно!..
Подбородок Ляли Матвеевны обиженно задрожал; она еле сдерживалась, чтобы не ответить дерзостью.
— Никишину несладко жилось и в школе и дома. Я не нашла с ним общего языка — это моя вина. Толя не очень… совсем неплохой. Он заботится о младшей сестренке. Стирает ей белье. Леночка нарядами не блещет, но всегда ходит аккуратная и причесанная.
— Если к этому добавить птичку со сломанным крылом, то получится пай-мальчик! — едко заметила Людмила Михайловна.
— Я рассказала о случае с голубем не для насмешек! — вспылила Зоя Сергеевна. — Мы много говорим о любви к животным, к лесу. А как доходит до дела, так эта любовь… не тянет. Мелочь, о которой, видите ли, даже стыдно упомянуть!
— Шефство над соседской девочкой мы расцениваем как общественную нагрузку, — обрадовалась поддержке Ляля Матвеевна, — а если Толя всем своим естеством ненавидит образ жизни своих родителей, если он берет на себя воспитание сестры… Так нет! Этого мало! Давайте заставим его стенгазету рисовать, и тогда со спокойной совестью запишем: общественник. Разве это не смешно?.. Батов любит стихи, музыку. Все, кто увлечен этим, тянутся к нему. Он — своеобразный центр в классе. Если хотите, он — просветитель!
— Вы это серьезно? — не выдержала учительница литературы. — Я несколько раз приглашала Батова в кружок любителей поэзии. И что же? Он побывал на одном занятии и, не сказав ни слова, ушел.
— Может, ему что-то не понравилось, — не совсем уверенно возразила Ляля Матвеевна.
— Другие-то ходят, другим-то интересно! — напористо заговорила Тамара Андреевна, помогая себе короткими, очень подвижными руками. — Неужели я должна работать только для одного Батова?
— В общем, Ляля Матвеевна, активность ваших «активистов» пока наглядно проявилась только в хулиганстве, или, как вы справедливо заметили, в бандитизме! — Арнольд Борисович с затаенной усмешкой посмотрел на директора.
— Вон!.. вон еще! — распахнув дверцу кабины, шофер показал куда-то поверх кустов.
Среди развалин ослепительно белым мячиком катился Пушок, он где-то задержался и теперь жал во все лопатки — боялся опоздать на встречу с ребятами.
Вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, Пушок сторожко замер на бугорке; задрав мордочку, потянул воздух и, словно ожегшись о горячую струю, кинулся обратно.
Мужчина поудобнее перехватил винтовку, подбежал к груде битого кирпича, тяжело топая кирзовыми сапогами; с нее развалины были как на ладони.
Пушок нырнул в просвет между ветками яблонь, стащенных в кучу бульдозером, и, словно рыбешка в верше, оказался в западне из колючих, железистых веток; натыкаясь на их шипы, истошно визжа, он затравленно заметался.
Мужчина вскинул винтовку.
Не сговариваясь, не переглянувшись даже, мальчишки кинулись к мужчине; ярость, в эти минуты копившаяся в их душах, освобожденная, вырвалась наружу; бледное лицо Саши вспыхнуло от гнева.
— Не смей!.. не смей, гад! — На бегу, размахнувшись, он швырнул портфель в сторону мужчины.
Мальчишки тесным кольцом окружили груду кирпича.
— Вы чего?.. — опешив от неожиданности, мужчина приопустил винтовку. — Чего надо? — уже спокойнее спросил он, свысока осматривая разгневанных мальчишек. Возмущение, угрозы, презрение, с которыми он сталкивался ежедневно, почти не волновали его; мужчину больше раздражало другое, что он тут ни при чем, что у него — такая р а б о т а. — А ну, пошли отсюдова! — лениво пригрозил он и слегка приподнял ствол винтовки, этим подчеркивая, что находится здесь не по своей прихоти.
Издалека донесся визг Пушка; обезумевший от страха, он все еще метался в клетке из колючих яблоневых веток. Мальчишки молча сдвинулись плотнее.
— Ну чего?.. чего? — мужчина почувствовал что-то неладное, нервничая, переступил с ноги на ногу; кирпичи разъехались, и, понимая, что сейчас скатится под ноги мальчишкам, он прыгнул на Сашу Батова, как на самое, по его мнению, слабое звено; отшвырнул его и вырвался из круга.
— Стой! — Саша вцепился в рукав зеленой фуфайки; мужчина с ходу проволок его по земле, наткнулся на гневные ребячьи глаза, не на шутку перепугался и пнул Сашу ногой в живот; тот, скорчившись, покатился по дороге.
Толя Никишин, рослый, крепкий, шагнул к мужчине и с той неторопливостью, идущей от уверенности в себе, коротко, по-боксерски, ударил его в бровь. Судорожно хоркнув, тот выронил винтовку; всей тяжестью она глухо шмякнулась на землю — игрушечно хлопнул выстрел; чиркнув по кирпичам, пуля с надсадным воем рикошетом прошла над головами мальчишек; они инстинктивно присели.
— Разбегайтесь, сволочи! — угрожающе размахивая массивной заводной ручкой, на помощь мужчине бежал шофер, перепугавшийся до зеленоватой бледности в лице. — Ты, падла, думашь!.. Ты чего думашь!.. — он с размаху плечом опрокинул Никишина и, едва тот поднялся, ударил коленом под ребра; ойкнув, Толя упал пластом, а шофер, ошалевший от страха и злости, уже плохо соображая, что делает, кинулся на мальчишек. — Съели, падлы, съели!.. Я вас научу!.. Вы у меня попрыгаете!.. — Отборно матерясь, он вращал заводной ручкой, разгоняя мальчишек по разным углам перекрестка.
Немного опомнившись от резкого удара, мужчина отнял ладонь от лица — она была в крови; чему-то усмехнувшись, он вытер ее о зеленую полу фуфайки, оставив на ней темные следы; рукавом смахнул капли крови, вновь сочившейся из разбитой брови.