Страница 4 из 22
Высоко поднимается вверх желтое пламя, трещит валежник и сухой камыш. И именно тогда, когда Наталья высоко, тонко выводила:
именно тогда появились на свет костра две бабы, две соседоньки–кумоньки. Кто–то из школьников назвал их когда–то Бабарихами, и это прозвище прилипло к ним, как сапожная смола.
Бабарихи всегда вместе. Если одна идет стирать, то и другая валек несет. Если одна — в кооператив, ищи и вторую поблизости.
Когда в колхозе начинается сенокос, Бабарихи тоже уедут заготавливать сено. Только у них не сено, а трава. Эти бабы собирают всевозможное зелье, известное только им, и оно помогает от всяких болезней: от трясцы–лихорадки, от сглаза, от родимчика. Только от желтухи не помогает никакое зелье. Тогда ребенка надо искупать в ожерелье, или в червонцах.
Вы тоже можете собирать зелье. Например, коровяк. Знаете — растет такой высокий, с пушистыми, как вата, листочками и с желтым цветом? Этот цвет и надо собирать. Наталья, например, так и делает. Только она сдает его в кооператив. Недавно термометр выменяла на зелье. Бабарихи же в кооператив ничего не сдают. Они сами сушат цвет–траву, сами лечат. Здесь без умения ничего не сделаешь. Надо, чтобы зелье без ветра привяло, без солнца высохло. И кроме того, надо еще и слово такое знать и произносить его до восхода солнца, когда еще роса с травы не сошла. Много с этим мороки.
Бабарихи появились возле костра, как из–под земли выскочили. Они всегда так. Нет — глянь, уже и здесь.
— Хорошо поете, детки, — затараторила первая баба Бабариха. — А теперь через костер попрыгайте. Веселее будет.
— Да, — подхватила вторая, — завтра же Ивана Купала. Когда–то бывало через огонь прыгали. Папоротник–цветок расцветает в эту ночь в лесу. Кто найдет его, будет счастлив всю жизнь. Так старые люди говорят, детишки. Только страшно искать этот цветок. Когда–то ведь русалки были, но правление колхоза, говорят, постригло им волосы. А Явдошку Ковалишину можно встретить…
— Предрассудки темных людей, Бабариха, — строго сказал Пронька. — Явдошка Ковалишина погибла как герой, ее убили деникинцы за то, что носила в лес еду нашим партизанам. Не может Явдошка блуждать.
— Она не блуждает. Душенька ее, говорят, ходит по лесу. Темной ночью ходит, белы рученьки ломает, слезами умывается: «За что мою кровь пролили, за что меня убили в юных летах?»
— Никто не ходит, баба, — выскочил Евгешка Зуб. — И ничего страшного нет… И цветка папоротника тоже нет. Факт.
Чрезвычайные события, случившиеся дальше, могли бы и не случиться, если бы неожиданно не выступил новый оратор, который ребром поставил перед Евгешкой вопрос:
— Страшного нет, говоришь? Храбрый ты очень! А в лес пойдешь? Пойдешь сейчас в лес — сам–один?
Этим оратором был Быцык. Захваченный врасплох, Евгешка все же не растерялся:
— Хоть сейчас пойду! Я ничего не боюсь! Разве пионеры верят в бабские предрассудки?
— Видишь, Евгений, — дипломатично вмешался Пронька. — Быцык думал, что ты — трус.
— Кто? Я? Евгешка Зуб — трус? Капитана Капитаныча выпестовал?
Но упоминание про гуся не успокоило Быцыка. Он справедливо отметил, что гусь — это еще не доказательство храбрости. Вон в колхозе Ефим Сларгон целого быка вырастил, а боится обычной лягушки.
— Не доказательство? — волновался Евгеша. — А что со мной прошлой зимой случилась?
И он рассказал, что с ним случилось прошлой зимой.
— Ну, вот. Поехал я в лес дров нарубить. А лес густой, сами знаете, июльский лес. И уже вечер. Когда слышу — аву-у! Волки! Целая стая! Факт. Как напали они на меня — беда! Ну, думаю, держись, Евгешка, а то будет тебе здесь могила темная. Как схвачу я топор — двух волков зарубил, а потом на коня — но! Саночки были легкие, липовые саночки — как понеслись, как понеслись… Понимаете?
— Понимаю, Евгешка, — важно сказала Наталья, — лес был липовый, саночки липовые, и волки тоже липовые…
От детского хохота выше подпрыгнуло пламя, луна проснулась в темном молчаливом лесу.
— Не смейтесь, — и Пронька хитровато взглянул на Евгения. — Может, Евгешка действительно такой храбрый. И в доказательство этого, он пойдет в лес и принесет нам оттуда папоротник. Согласны?
И не успел ответить Евгешка, как неподалеку, по кустам, прокатился жуткий хохот:
— О–хо–хо!.. О–хо–хо!..
Где–то в лесу, черном и зловещем, отозвалась луна. Дети испуганно переглянулись, Бабарихи окаменели.
— Что оно?
А к костру заливисто смеясь, вышел пионервожатый Василий.
— Ну как, ребята? Растем?
— Растем! Растем! — хором подхватили дети. — Это — Василий! Вот разыграл!
Рука пионервожатого красноречиво полезла в карман. Какой это знакомый жест!
— Мне! Мне! Мне!
За несколько минут пионервожатый раздал все яблоки.
— Скороспелочки. Бергамота Федулина. Это я сам такое название яблоне дал.
И вдруг он повернулся к Евгешке.
— Ну, как? Бабские предрассудки? Правильно!
Пионервожатый слышал всю беседу о папоротнике–цветке.
— Факты! — ответил Евгешка.
— И в лес пойдешь?
— Не пойдет он! — категорически заявил Быцык.
— Не пойду я? Евгешка не пойдет? Вот возьму и пойду!
— А что ты возьмешь? — насмехался Быцык.
— Ничего. Пойду и все.
— Правильно! Растем! — прищурил глаз пионервожатый. — Докажи им, Евгешка, свою храбрость!
С каждым шагом в лес у парня сильнее и сильнее колотится сердце. Но остановиться нельзя — поздно! Засмеют, проходу не дадут! Ой, какие тяжелые ноги! Как будто камни кто привязал к ним. Не идут — волочатся.
Черный лес ближе и ближе. Он придвигался с каждым шагом — густой, настороженный… И где–то недалеко бродит Явдошка Ковалишина.
«Заббоббони…» — произносит Евгешка сквозь сжатые зубы и сам удивляется, что во всем слове вдруг стало аж четыре «бы». Неужели так в каждом слове — вот странно! И Евгешка произносит:
— Ббаббарихи…
И вновь, бубнение! Опять четыре «бы»! Неужели дрожат губбы? Ух! Вот и лес! Нет, страшного нет. Скоро взойдет луна — видно станет… Неужели дрожат губбы? Ббабба–рихи. Вот знакомая тропа. Сюда днем не раз приходил Евгешка с приятелями. Но теперь тропу трудно узнать. Она то исчезает, то вдруг снова появляется. Корни дубов, как толстые полозы, пересекает тропу, и о них спотыкаются ноги.
Где же папоротник? Как его найти?
Евгешка наклоняется и шарит в траве. Заповедное листья легко узнать — оно как кружево. Днем здесь бывает очень много. Но сейчас — папоротник исчез. Такое уж оно заворожённое растение!
И вот, когда так наклонился Евгений и щупал руками холодные травы, его сердце тоже вдруг застыло. Оно просто замерзло, превратилось в льдинку. Как будто сам старец Северный Полюс дунул парню в грудь. Сказать проще — Евгения сковал страх. Еще бы не бояться — что–то зашелестело и подкралось сзади к парнишке. Это «что–то», очевидно, имело руку. Оно удобно использовало ее как совершенное орудие для того, чтобы содрать с головы Евгения картуз.
Здесь справедливость требует отметить, что Евгений в тот момент все же нашел в себе каплю мужества, чтобы оглянуться. Та же справедливость требует объяснения, что эта капля была первой и последней. Больше Евгений не оглядывался. Из–за ужасного события, случившегося с ним в лесу, он потерял всякие признаки храбрости.
Когда Евгешка оглянулся, то увидел недалеко от себя черный клубок, который быстро покатился в кусты. Затем клубок вдруг остановился и издал звук, очень похожий на хрюканье. Тут же парень заметил и свой картуз, который преспокойно висел на ветке. Если бы на месте Евгения была баба Бабариха, она бы, без сомнения, решила, что этот черный клубок — это леший или, может, какой–то действительный член общества нечистой силы. Но пионер Евгешка тут убедился, что перед ним был обычный еж. Что касается картуза, то он просто зацепился за колючую ветку и через мгновение уже снова был на голове Евгения. Но странно — как ни пытался успокоиться Евгешка, страх все сильней и сильней сжимал парня в своих невидимых когтях. Лес был полон неясных, непонятных шорохов. За каждым стволом дерева притаилась мохнатая когтистая лапа. За каждым кустом кто–то тихонько дышал или сопел. На каждой тропе ясно слышались чьи–то мягкие, приглушенные шаги.