Карибы

Через полчаса женщины подняли решетку, спустили в яму некое подобие грубо сколоченной лестницы и принялись делать пленникам знаки, чтобы те выбирались наверх, многозначительно потрясая перед ними копьями и издавая звуки, очень мало похожие на человеческую речь.

Бернардино из Пастраны и Сьенфуэгос с любовью посмотрели друг на друга и крепко обнялись на прощание.

— Помилуй, Господи, наши души, — сказал плотник. — И пусть всё произойдет как можно быстрее.

— Прости, что я тебя в это втянул.

— Ты не виноват. Никто не виноват, — успокоил его Стружка. — Идем! Пусть не говорят, что испанцы не умеют умирать с честью. Пошлем их к черту, — и он остановил Сьенфуэгоса жестом. — Я первый, потому что старше.

Они молча поднялись, пытаясь сдержать дрожь в ногах и выглядеть храбрыми, хотя совершенно таковыми себя не чувствовали. Выбравшись наверх, они поднялись в полный рост, при этом канарец был больше чем на две головы выше захватчиц.

Вооруженные стражницы подвели их к группе из нескольких человек, стоящих неподалеку от ямы, у двоих были связаны руки. Только теперь они поняли, где находятся.

Деревня — если так можно назвать это дикарское поселение — занимала примерно сотню метров в длину и состояла из пары десятков лачуг без стен, но с крышами, покрытыми пальмовыми листьями. Находилась она на своего рода холме, поднимающемся из воды и почти со всех сторон окруженном морем; правда, густые деревья, которыми холм зарос сверху донизу, делали поселение практически невидимым снизу.

Между обрывом и первыми рядами хижин помещались десятка два таких же ям, накрытых бамбуковыми решетками, а вдалеке маячил большой круглый дом с глинобитными стенами.

Женщины, числом около тридцати, как и все местные дикари, совершенно голые, тут же окружили пленников, присев на корточки, а тем временем несколько замурзанных детишек обоих полов молча наблюдали за этой картиной с опушки леса.

В течение десяти минут никто не двинулся с места.

Наконец, дверь круглой хижины распахнулась, оттуда вышел старик, украшенный разноцветными перьями, и медленно двинулся к ним, широко расставляя ноги, поскольку раздутые деформированные ступни не позволяли ему двигаться, как положено.

Женщины в глубоком почтении склонили перед ним головы и принялись бормотать своего рода молитву, пока вновь прибывший не остановился перед испанцами, глядя на них с большим интересом.

Этот интерес, безусловно, не сулил ничего хорошего.

Затем старик подошел ближе, потрогал изорванные штаны пленников, ощупал их тощие волосатые тела, с особенным интересом подергал за бороду старого Стружку и вновь неодобрительно покачал головой.

Наконец, он издал хриплый рев, явно служивший приказом.

Из одной хижины вышли две женщины, сильно отличающиеся от остальных, сидящих на корточках, поскольку их ноги не имели никаких признаков уродства, а сами они были намного полнее и чертами лица напоминали скорее уроженок Кубы или Гаити. Женщины поставили перед пленниками сосуды из высушенной тыквы и исчезли так же поспешно, как и появились.

Потом к пленникам подошли несколько карибок, сели на землю рядом, заставили их открыть рты, засунули туда толстые бамбуковые трубки, через которые принялись вливать в рот отвратительную вонючую массу из тыквенных сосудов.

Очень скоро Сьенфуэгос понял, что сопротивляться бессмысленно; его крепко держали за волосы, оттянув голову назад, пришлось глотать тошнотворную гадость, подобно гусю, пока не возникло ощущение, что гнусное месиво вот-вот потечет обратно через глаза и ноздри.

Потом им заклеили рты длинными полосами кожи, чтобы предотвратить рвоту, да так и оставили с чудовищно раздутыми животами, пленники тем временем едва не теряли сознание от непрестанных позывов к рвоте.

В течение нескольких недель испанцы пребывали в самом страшном аду, какой только может вообразить человек: ужасная процедура насильственного кормления повторялась трижды в день, после чего их возвращали в яму, где они проводили ночь в ужасных мучениях.

Они пребывали в своего рода вечном полузабытьи, а в редкие минуты просветления им едва удавалось привести мысли в порядок, поскольку постоянные колики заставляли кататься в собственных экскрементах, оставляя силы лишь на то, чтобы молить Бога о скорой смерти.

Наконец, однажды утром снова появился украшенный перьями старик. Он, казалось, остался вполне доволен тем, как пленники поправились, но при этом, видимо, посчитал такую диету чрезмерной и приказал сократить рацион.

Мало-помалу старик Стружка и канарец Сьенфуэгос возвращались в мир живых.

Оказалось, что они не единственные, кто страдает от подобных мучений; в большей части других ям также содержались пленники, в основном женщины и дети, которых также подвергали этой процедуре, то есть деревня фактически представляла собой огромную ферму, где вместо домашних животных откармливали людей.

Но где же находились в это время мужчины?

— Они на охоте, — однажды робко ответила одна из пленниц, гаитянка, прожившая на острове более десяти лет, у нее не было здесь иного предназначения, кроме как готовить еду и рожать детей, которых у нее отнимали и откармливали на убой. — Они ушли на охоту пять лун тому назад и до сих пор не вернулись, — после этих слов она глубоко вздохнула. — До тех пор, пока они не вернутся, никого не убьют, но зато когда вернутся... тогда будут убиты многие, очень многие!.. Всех съедят на большом празднике.

Сьенфуэгос, за время своих отношений с Синалингой успевший неплохо овладеть асаванским диалектом, который не имел ничего общего с гортанным рыком карибов, ничего не сказал, однако в ту же ночь, оставшись наедине с плотником, не преминул заметить:

— Возможно, надежда еще есть.

— Что еще за надежда? — отмахнулся Бернардино из Пастраны. — Единственная моя надежда — умереть достойной смертью, но ты не хочешь мне в этом помочь.

— Послушай! — вышел из себя канарец. — Умереть ты всегда успеешь. Сейчас главное то, что праздник, для которого мы предназначены, быть может, вообще не состоится. Ты заметил, какая татуировка у на груди у того попугая в перьях?

— Разумеется, заметил, — неохотно признался Стружка. — Она меня пугает. И что с того?

— А то, что, если я не ошибаюсь, точно такие же рисунки были у дикарей, которых мы поубивали в форте.

— И что?

— А то, что, если мне не изменяет память, это как раз и случилось около четырех месяцев назад.

Впервые за долгое время глаза старика Стружки радостно сверкнули.

— Так ты хочешь сказать, что те воины — как раз те самые самцы, которых ждут эти бестии? — спросил он.

— Наверное. Всё совпадает: они каннибалы, выглядят так же, разукрашивают себя таким же образом и ушли отсюда незадолго до того, как напали на нас. Если это первый остров, на который мы наткнулись, отплыв с Гаити, то вполне логично, что именно отсюда они и устроили набег.

Довольно долго старый плотник молчал, скорчившись в темном углу, воняющем рвотой, потом и дерьмом, и обнимая колени, но в конце концов пожал плечами и махнул рукой с видом фаталиста.

— В конце концов, что нам это дает? — прошептал он. — Они будут продолжать вливать в нас эту гадость, пока мы не лопнем, и в конце концов нас все равно съедят, вернутся мужчины или нет. Как только они поймут, что ждать бессмысленно, все будет кончено.

— Но мы хотя бы выиграем время! — возразил рыжий. — А за это время, глядишь, и найдем способ сбежать. В конце концов, мы цивилизованные разумные существа, а они недалеко ушли от лесных обезьян. Так что это — вопрос смекалки!

— Смекалку обостряет голод, — проворчал старик. — А у меня теперь все время набит живот. Я уже и забыл, что значит думать.

— Вот как раз сейчас самое время вспомнить, что это значит, — последовал резкий ответ. — Меня ждут в Севилье, а кроме того, я уверен — то, что болтается у меня между ног, может послужить для чего-нибудь более интересного, чем стать закуской для этих дикарей.