Карибы

— Правда?

— Как моя собственная! — добавил он, решив все же слишком не наглеть. — В моей стране принято обмениваться бородами.

Через десять минут они дружески обнялись на прощание, и пока полный надежд индеец грёб к своей деревне, канарец позволил течению неспешно нести себя к далекому морю, отделяющему его от острова Гаити и нового города, основанного адмиралом.

Обернувшись в последний раз, чтобы окончательно убедиться, что идиот Паухи навсегда исчез в туманной дали, он глубоко вздохнул и улыбнулся сам себе:

— Я был всего на волосок от смерти!

Три дня он провел на прекрасном широком пляже, запасаясь фруктами, яйцами, черепахами и мясом игуаны, а также рыбой. Он не преминул воспользоваться случаем, чтобы прикрепить к широкому каноэ нечто вроде бокового балансира, чтобы лодка лучше держалась в открытом море.

А еще он добыл почти полсотни больших зеленых кокосов, проделал в них крохотные отверстия и заменил их сладкое содержимое свежей водой. При этом он дал себе твердое обещание не пить больше двух в день и рассчитал, что в таком случае сможет продержаться почти месяц, и если за это время не найдет остров и город, то, скорее всего, на этом его бурная жизнь закончится.

Последний день он провел, улегшись в тени, глядя на изумрудное море, которое иногда бывало дружелюбным, а иногда кошмарным, и неспешно соорудил из листьев нечто вроде циновки, что послужит ему в качестве скромного навеса и предохранит от жестокого солнца, сияющего здесь с такой силой, как нигде в мире.

Потом он поставил перед собой камень, изображающий остров Гаити, и напряг память, пытая начертить пальцем на песке те маршруты, по котором мог проплыть, с тех пор как покинул форт Рождества на борту «Севили».

Всё без толку. Чутье подсказывало, что желанная цель находится где-то на северо-западе, может, в четверти румба от того места, где сейчас пряталось солнце, но он понимал, что в конечном счете это не более чем предположение, лишенное твердых оснований, ведь он столько раз сворачивал и столько раз плутал, что понять что-либо определенно было совершенно немыслимо.

— В чем я точно уверен, так это в том, что нужно выйти в море, — сказал он. — И надеяться на чудо.

Но кое-что привлекло его внимание. Почему всегда при мысли об Ингрид его охватывает странное чувство, будто она зовет его откуда-то с северо-запада? Если рассуждать логически, то женщина, которую он так любит, должна по-прежнему находиться на Гомере, том острове, за которым скрывалось солнце на протяжении двух месяцев плавания, однако по какой-то необъяснимой причине Сьенфуэгос чувствовал, что Ингрид находится в противоположной стороне.

— Я бы не удивился, проснувшись однажды утром полным безумцем,— убежденно пробормотал он. — Учитывая все, что со мной произошло, я давно уже должен был сойти с ума.

Тем не менее, находясь в полном одиночестве на незнакомом белом пляже, с морем перед глазами и сельвой за спиной, Сьенфуэгос был спокойнее, чем когда-либо, до последней детали продумывая новую рискованную авантюру. Возможно, покинув этот теплый песок, он приступит к написанию последней главы своей злополучной истории.

Наконец, на востоке пролегли первые тени, а на изматывающей жаре этих широт всегда было гораздо практичней и менее утомительнее грести по ночам, а днем отдыхать. И он столкнул лодку на воду и поплыл на северо-запад.

Час спустя, когда на него глядели лишь миллионы звезд, Сьенфуэгос с удивлением обнаружил, что напевает старую канарскую песню и в глубине души счастлив, что наконец-то свободен.

Немного погодя на горизонте показалась огромная монета — сначала медная, потом золотая, а затем серебряная, словно ее вытащил чернокожий фокусник, ее свет отразился на поверхности воды, превратив море в зеркало, будто залитое ртутью, и заиграл на мокрых спинах семейства дельфинов. Время от времени показываясь из воды, они давали Сьенфуэгосу понять, что он не совсем одинок в этом мире.

Канарец посвистел им, как делали моряки с «Галантной Марии», и дельфины заскакали перед носом лодки, как стайка игривых ребятишек. Он так нуждался в дружеской компании, что довольно долго разговаривал с дельфинами, советуясь с ними по поводу неясного курса своего рискованного плавания.

Они исчезли вместе с луной.

Светило погрузилось в море на горизонте, а дельфины скрылись в совсем черной теперь пучине. Уставший грести Сьенфуэгос лег и стал рассматривать звезды, которые любезный мастер Хуан де ла Коса научил его узнавать. С тех пор прошло уже так много времени!

Но звезды остались прежними.

Они даже не ускорили свое неспешное передвижение по небесной тверди. Сьенфуэгос вслух повторял названия, словно заклинание, которое сможет вернуть ему те вечера, когда он был окружен людьми, говорящими на одним с ним языке и разделяющими те же страхи и надежды.

Он испытал уже столько бед, что даже нелепое плавание на «Галантной Марии», милей за милей отдаляющее его от родного острова и любимой, теперь вспоминалось как один из самых чудесных этапов жизни, ведь тогда он научился читать и писать и познакомился с людьми, которые в один прекрасный день станут частью истории.

Что сталось с его добрым другом Луисом де Торресом, с малодушным Родриго из Хереса, который клялся и божился, что невинный кубинский табак может принести вред, или с самим адмиралом Колумбом? Смог ли он добраться до двора Великого хана и его золотых дворцов?

Гориаф и его приспешники заверяли, что некоторые из этих людей вернулись, и Сьенфуэгос задавался вопросом, как они отреагируют, если однажды увидят его восставшим из мертвых.

«Это я, — скажет он. — Юнга Сьенфуэгос, канарец, над которым все смеялись, зайцем пробравшийся на корабль. Это я, тот самый чертов Гуанче».

Никто ему не поверит.

Никто не поверит нелепому рассказу о бесконечных бедствиях, ведь даже ему самому они иногда казались кошмарным сном, вызванным воспаленным воображением.

Когда взошло солнце, он установил навес из пальмовых листьев и заснул.

Так он провел несколько дней и ночей.

Может, десять, а может, и двенадцать. Какая разница?

Спать, грезить, есть, пить, ловить рыбу, снова спать. Иногда плакать.

И грести.

Постоянно грести.

Дельфины больше не появлялись.

Даже луна устала освещать путь.

Лишь море, неподвижное, свинцовое море, составляло ему компанию.

Ветер совершенно стих, не осталось даже самого легкого бриза, невыносимая липкая жара стала хозяйкой положения.

Потом как-то ночью атмосфера начала сгущаться, и новый день удивил Сьенфуэгоса густым туманом, с подобным он еще никогда в жизни не встречался. Чуть дальше носа лодки не было видно ни зги, и когда он не греб, тишина становилась такой абсолютной, что болели уши.

Все три последующие дня он ощущал, что находится в каком-то новом кошмаре, он никогда не испытывал такого безотчетного страха, ведь эта непроницаемая белая мгла больше напоминала опутавший вселенную саван, чем обычное атмосферное явление, канарец даже не осмеливался думать о том, какие бесчисленные ужасы поджидают его за этим неосязаемым барьером, сотканным из пустоты.

— Может, я уже мертв, — сказал он как-то себе однажды утром. — Может, я просто этого не знаю, но вероятно, я уже три дня как пустился в долгий путь туда, откуда нет возврата.

Через два часа он услышал где-то далеко-далеко неясный металлический звон колокола.

21   

— Тебя ждет принцесса.

Капитан Алонсо де Охеда раздраженно повернулся к раболепному и потному Домингильо Четыре Рта и снова посмотрел на бледную и неподвижную донью Мариану Монтенегро, распростертую на постели. Ее грудь почти не вздымалась, из чего капитан заключил, что и жизнь ее почти покинула.

— Я должен о ней позаботиться, — ответил он.

— Это важно.

Охеда собрался уже резко ответить, но скорчившийся в уголке, под слабым светом масляной лампы, хромой Бонифасио поднял лицо, которое закрывал руками.