Карибы

Охеда негодовал.

Он был прежде всего солдатом и мог со шпагой в руке противостоять свирепому вождю и разрезать его на куски, если в пылу борьбы дошло бы до этого, но в мирное время восставал против идеи рассматривать врагов как низших существ, ведь подобная идея принижала значимость его победы.

Таким образом, в тот вечер, когда его добрая подруга донья Мариана поведала о визите Анакаоны, заметив, что это прекрасная возможность заключить союз между двумя народами, он впервые в жизни был по-настоящему озадачен.

— Я восхищаюсь принцессой, — сказал Охеда. — Она, вне всяких сомнений, самая красивая женщина на свете, однако есть два серьезных препятствия для этого союза, который, видимо, кажется вам весьма желательным.

— И что же это за препятствия?

— Первое заключается в том, что я считаю недостойным овладевать женой воина, захваченного мною в плен пусть рискованным, но все же не слишком благородным способом. Такое, быть может, еще допустимо во время войны, ради спасения многих жизней, но настоящий кабальеро не должен позволять себе подобного.

— А второе?

— А второе заключается в том, что в пятнадцать лет я обещал жениться на одной девушке из Кордовы, и, несмотря на то, что ее отец против нашего брака и потому держит ее в монастыре, я все же надеюсь, совершив множество подвигов и покорив великие царства, смягчить сердце старика, и тогда, возможно, он согласится отдать ее за меня замуж, хотя сейчас я, наверное, даже не узнаю ее при встрече; я даже не уверен, люблю ли ее по-прежнему.

Ингрид Грасс посмотрела на собеседника с нескрываемой симпатией и в конце концов едва заметно кивнула и спросила:

— Ясно. А нет ли здесь случайно и третьей причины?

— Не понимаю, о чем вы.

— О том, что вы считаете туземку недостойной вас.

— В этом случае я сам был бы недостоин ее, — честно ответил Охеда. — Повторяю, я восхищаюсь Золотым Цветком, считаю ее самой очаровательной женщиной на свете, и если бы не названные мной обстоятельства, я отдал бы жизнь за один ее взгляд. Тем не менее, эти препятствия существуют, и забывать о них я не вправе.

— Она ненавидит Каноабо. Ее выдали за него силой.

— Это ничего не меняет. Я обманул Каноабо, но восхищаюсь им и уважаю как воина. Если бы я увел у него жену, он стал бы меня презирать.

— Вас так волнует мнение туземца?

— Он не просто туземец. Он храбрый воин, умный и благородный. Мы принадлежим к одной касте и стоим выше идей, рас или национальностей. Я знаю, что если откажусь от этого принципа, моя главная жизненная цель, война, полностью лишится смысла.

— И вы не считаете, что могли бы изменить эти принципы?

— Нет. Пока жив Каноабо, и я убежден, что Изабелла ждет моего возвращения.

— И вы могли бы жениться на девушке без любви и даже не зная ее, лишь потому, что дали слово чести?

— Можно возродить дремлющую любовь и даже вспомнить забытое лицо, но потерянную честь восстановить невозможно. Вы ведь меня понимаете?

— Пытаюсь, хотя должна признать, это стоит мне больших усилий, — ответила немка. — В любом случае, я ведь не прошу ничего определенного, лишь время от времени приходить на ферму и быть любезным с принцессой. Хотя всё пошло не совсем так, как я желала, но я решила оставить ее здесь, познакомить с нашей культурой и нашим миром. Это всем принесет пользу.

— Вы требуете слишком многого, — лукаво улыбнулся Охеда. — Навещать эту женщину, зная, что она меня любит, и относиться к ней со всем уважением — это самая сложная задача, с которой мало кто справится.

— У вас это получится.

— Вы так в меня верите?

— Я хочу, чтобы она жила здесь, потому что вы напоминаете мне Сьенфуэгоса, — призналась Ингрид. — Мне бы хотелось, чтобы кое в чем он был похож на вас.

— Только он повыше, — засмеялся Охеда.

— Что значат размеры тела в сравнении с силой духа, — ответила она. — Ровным счетом ничего.

Охеда взял ее за руку, выражая этим жестом глубокую привязанность и уважение.

— Будьте осторожны, — произнес он с улыбкой. — Если при своей несравненной красоте Золотой Цветок еще и научится европейским манерам и станет похожей на вас, можете не сомневаться, что я забуду о данных мною обетах и поставлю под угрозу спасение своей бессмертной души.

— Уж я-то постараюсь.

И она действительно очень старалась. Вернувшись на ферму, донья Мариана тут же приступила к решению нелегкой задачи по превращению удивительного неограненного алмаза, каким пока являлась принцесса, в утонченную даму, которая смогла бы блистать в самых шикарных придворных салонах Европы.

Золотой Цветок, в свою очередь, проявила великолепные способности к обучению, и теперь они вдвоем совершали долгие прогулки по пляжу, расположенному позади фермы, и нередко доходили до самого края мыса, отделяющего широкий залив от глубокого изумрудного моря, по которому в Изабеллу прибывали из Испании корабли.

Это был скалистый утес, откуда можно было рассмотреть всю колонию, адмирал собирался установить здесь маяк, предупреждающий о приближении к Новому Свету. В этом тихом и красивом месте немка любила сидеть и смотреть на безграничный горизонт или густой туман, время от времени расползающийся над спокойными водами, как белое ватное одеяло.

Она проводила здесь долгие часы, слушая пение птиц или металлический звон Короля — колокола, созывающего по вечерам верующих. Она оставалась наедине со своими воспоминаниями или пыталась вообразить, какой будет ее жизнь в колонии, если в один прекрасный день какой-нибудь корабль вернет ей обожаемого Сьенфуэгоса.

И теперь она согласилась разделить этот милый сердцу уголок с принцессой, говорить с ней о Европе, о ее народах и обычаях, о населяющих ее людях, а также о том, как воспользоваться чарами, подаренными самой природой, чтобы завоевать любовь маленького капитана с большим сердцем.

— Охеда — не такой, как все, — говорила она. — И тебя не должно оскорблять, что он не запрыгнул на тебя сразу, как тебе того хочется. Его глубокая вера и, прежде всего, непоколебимая преданность Пресвятой деве, не позволяют ему относиться к женщинам лишь как к самкам, с которыми можно спать, не питая к ним подлинной любви и безграничного уважения. Он хочет любить и быть любимым, но это должна быть настоящая любовь, в полном смысле этого слова.

— Какое отношение боги имеют к тому, что происходит между мужчиной и женщиной? — спрашивала в таких случаях гаитянка. — Это ведь личное дело, касающееся только двоих. Для меня все равно оскорбительно, что Алонсо настолько меня уважает, лучше бы перестал.

— Ты бы предпочла, чтобы он спал с тобой, зная при этом, что тебя не любит?

— Но как он может любить меня и при этом не заниматься со мной любовью? — спросила принцесса. — Ведь тогда любовь будет лишь в уме, но не в теле, а мне бы хотелось, чтобы одно сочеталось с другим.

Это был, вне всяких сомнений, совершенно новый для Ингрид Грасс взгляд на отношения полов; поначалу она была озадачена и не знала, что и сказать, а потому долго молчала, глядя на резвящихся вдали дельфинов.

— Но если он сейчас займется с тобой любовью, тогда любовь будет лишь в его теле, — возразила она наконец.

— Да, но тогда мне легче было бы завладеть и его разумом, поскольку я знаю, что тело — лучшее оружие в этом деле, — честно ответила Анакаона. — Помоги мне затащить его в мой гамак хотя бы на одну ночь — тогда все будет проще.

Донья Мариана Монтенегро едва смогла сдержать улыбку, услышав эту просьбу.

— Это уже услуги сводни, а не наставницы, — ответила она. — И так мы с тобой не договаривались. Моя задача — сделать тебя дамой, а не шлюхой.

— Значит, я шлюха? — вспылила принцесса. — И почему же? Потому, что не покрываю свое тело одеждой, как ты?

— Нет. У вас принято так ходить, поэтому для тебя это не значит быть шлюхой.

— А если ты будешь ходить обнаженной, как я, то станешь шлюхой?

— Учитывая наши обычаи — думаю, что да.

— Так ты хочешь сказать, что быть или не быть шлюхой — зависит исключительно от обычаев?