Оружие для убийцы

— А вы не догадываетесь? — Виктор увидел, как у Ларисы на щеках вспыхнули яркие пятна, и понял: догадалась! — Да, да, из–за вас. Это вы, Лариса Владимировна, превратили серого волка в лопоухого щенка, готового лизать хозяйскую руку. Можете гордиться — этого еще никому не удавалось.

— Но это же глупо! — смущенно воскликнула Лариса. — Нельзя так унижаться даже из–за женщины. Особенно из–за женщины.

— Помните, я впервые пришел в ваш дом… — Виктор сделал вид, что не расслышал. — Тогда я выполнил для Андрея Ивановича одно пустяковое дельце. Не знаю, зачем он меня пригласил, мы вполне могли встретиться где угодно. Наверное, это судьба. Вот тогда я понял, что не смогу без вас жить. Конечно, это звучит смешно и несовременно, я понимаю, но ничего не могу с собой поделать, хотя порой ненавижу себя за это. Я должен видеть вас каждый день, слышать ваш голос… Ради этого я готов не только вашу собаку выгуливать и с Клавой чаи гонять, но числиться в холуях у вашего мужа. И мне плевать, кто и что об этом подумает.

— Так не бывает… — ощущая странную слабость во всем теле, Лариса поднесла к губам чашку с остывшим кофе. — Это из книг, из кино… в жизни так не бывает.

— Значит, бывает, — глухо произнес он. — А что вы вообще знаете о жизни, чтобы так говорить? Вы валялись, скорчившись в три погибели, на голом каменистом склоне под минометным огнем? Видели своих друзей, с которыми вчера вечером пили водку, с отрезанными головами и выколотыми глазами? Слышали, как кричат люди, с которых заживо сдирают кожу, как с баранов? Стреляли в двенадцатилетних пацанов с гранатометами и снайперскими винтовками? — Глаза у него налились кровью, на лице под кожей вспухли желваки, непроизвольно сжимались и разжимались руки. — Я очень хотел выбросить вас из головы, поверьте. Я знал, сколько дерьма мне придется проглотить, только чтобы иметь право вас видеть…

— Не многовато ли?

— Все на свете имеет свою цену. Не я ее назначил, я — плачу. А что мне еще остается делать? Сказать вам: разведитесь с Пашкевичем и выходите за меня замуж? Да вы бы засмеяли меня. Кто я для вас? Обыкновенный бандит, преступник. А он? О–го–го! Бизнесмен, деляга, богач…

— На что же вы надеетесь? Что я стану вашей любовницей?

— Ни на что я не надеюсь, — нахмурился Виктор. — Пока мне достаточно видеть вас. Любовниц у меня хватало, были и помоложе, и покрасивее, уж не обессудьте. Но еще ни на кого мне не хотелось просто смотреть. И слышать голос. И аромат духов. И стук каблучков. И чувствовать себя счастливым, Может, впервые в жизни.

— Это что же — любовь с первого взгляда? — Ей мучительно хотелось оборвать, закончить этот разговор, но он засасывал, втягивал ее в свою бездонную глубину.

— Вам хочется всему дать название, — скупо усмехнулся Виктор. — Может, и любовь, не знаю. Но все женщины, кроме вас, для меня словно вымерли. — Он прикурил новую сигарету. — Не рассказывайте о нашем разговоре Пашкевичу. Он выгонит меня, а я вдруг возьму да и вспомню, что не всегда был лопоухим щенком.

У Ларисы мороз пробежал по телу, таким усталым, равнодушным тоном это было произнесено.

— Ради Бога, о чем вы… — испугалась она.

— Не бойтесь, я его не трону. Пока он вам нужен, пусть живет.

— Виктор, — взмолилась Лариса, — забудьте обо мне. Это блажь, наваждение. Заведите себе хорошенькую девочку, и все как рукой снимет.

— Значит, вы ничего не поняли, — печально ответил он. — Я ведь сказал: от меня это не зависит. Рад бы в рай — грехи не пускают.

— Зря я затеяла этот разговор.

— А я рад. У меня будто камень с души свалился. Теперь вы знаете: я люблю вас. И буду любить всю жизнь. Я еще никого так не любил и уже не полюблю. Не улыбайтесь, пожалуйста, это правда. Я умею ждать — год, два, сколько понадобится. Но запомните: я дождусь. — Он встал, поставил свою чашку в раковину, холодный и отрешенный, только потемневшие разноцветные глаза его выдавали тщательно скрываемое волнение, непонятную ему самому душевную муку. — Когда я понадоблюсь, свистните. Прибегу, как собака. — Потрепал Барса по загривку и вышел.

Лариса медленно допила свой кофе. Подошла в коридоре к зеркалу и долго рассматривала себя. Что он во мне нашел, этот свирепый волк, которого любовь превратила в добродушного щенка, но который в душе так и остался хищником? Неужели я и впрямь еще могу на кого–то подействовать, как удар молнии? Бред какой–то. Вон уже и морщинки в уголках глаз, тоненькие, будто иголкой процарапали. Симпатяжка, не без того, и все, как говорится, при мне, но мало ли сейчас симпатяжек по сто баксов штука?! А ведь это добром не кончится. Парень явно не способен на легкую интрижку. Мало ты пережила, дуреха, еще хочется?

— Хочется, — беззвучно сказала она своему отражению в зеркале и звонко, на всю квартиру, рассмеялась. — Ну просто ужасно хочется. Никогда еще не спала с волками. С баранами спала, и с козлами, а с волком… — Глянула на часики. — О Господи, я ведь уже на работу опаздываю. — Схватила сумочку, ключи от машины и, не дожидаясь лифта, легко, как в юности, побежала на стоянку.

Глава 18

Не дождавшись от Ларисы платы за молчание, Клавдия тонко намекнула Пашкевичу, что хозяйка завела себе хахаля. Сто долларов, которые он сунул ей в карман, свидетельствовали о том, что намек Андрей Иванович понял.

Пашкевич все еще любил Ларису, хотя они прожили вместе уже восемь лет. В отличие от многих женщин, которых он знал и с которыми был близок, она не надоела, не приелась. С ней было не только хорошо спать, но, как сказал поэт, хорошо просыпаться. Она была умна и ненавязчива, не склочна и не мелочна, не тянула душу, когда ему хотелось помолчать, прислушивалась к нему и не стремилась его подчинить. Привыкнув во всем полагаться на себя и никому не доверять, только с ней он обсуждал свои самые рисковые дела и не переставал удивляться ее трезвости и обстоятельности. Красивая, элегантная, Лариса была душой любой компании, будь то книгоиздатели, финансисты, промышленники или государственные чиновники; Пашкевич часто ловил на себе их завистливые взгляды.

Уязвило его даже не то, что Лариса спуталась с его телохранителем, похоже, изменяла она ему и раньше. Пашкевич догадывался о ее очередном увлечении по неожиданно острым вспышкам любви к себе; иногда ему казалось, что так она старается загладить свой грех. Не без греха был и он, и это да еще невозможность представить без нее собственную жизнь, заставляло терпеть. Обидело и оскорбило то, что она занялась этим дома, такого еще не случалось. Это был прямой вызов ему, и сути этого вызова он не понимал. А все непонятное вызывало в нем чувство тревоги.

Спустя несколько дней после разговора с Клавдией, он привез домой специалиста по видеосистемам. В правом углу спальни висели голландские искусственные цветы — целый водопад вьющихся лиан с большими глянцевыми листьями и россыпью ярких крупных цветков. Среди них мастер установил крохотную видеокамеру, работавшую в автоматическом режиме. Через вентиляционный лючок провел в кабинет Пашкевича кабель, установил записывающую аппаратуру. А уже назавтра, замкнувшись у себя в кабинете, Пашкевич включил фильм, главными и единственными героями которого были Лариса и Виктор.

То, что возникло на экране телевизора, потрясло его. Он ожидал увидеть необузданную страсть, искаженные судорогой лица, блестящие от пота тела — что–то такое, чего он сам уже не мог дать Ларисе. Но ничего подобного не происходило. Просто мужчина и женщина ласкали друг друга. Долго, нежно и… целомудренно, что ли, он так и не смог подобрать иного слова. Сам Пашкевич бывал куда грубее с нею, его постоянно сжигал огонь нетерпения, и ему казалось, что Ларисе это нравится. Но, пожалуй, Виктор нравился ей куда больше. Пашкевич догадывался об этом по ее сияющим глазам, по нетерпеливому ожиданию, которое рвалось из них.

Он понимал, что смотреть эту кассету гадко, но ничего не мог с собой поделать. С жадным любопытством, словно ему было не сорок восемь, а раза в три меньше или вдвое больше, испытывая стеснение и боль в груди, он следил за тем, как его жена извивается в сильных, мускулистых руках любовника, как стремительно нарастает в ней возбуждение, слышал сдавленное дыхание, смешные и глупые слова, которые сам не раз нашептывал ей в такие мгновения, вскрики и стоны, которые сменял вопль облегчения, освобождения из томительного плена страсти, и глотал закипавшие в нем слезы от бессильной ярости и отчаяния.