Страница 7 из 33
Он поднял свои ясные голубые глаза к голубому ясному небу и так оставался несколько минут, как-бы в созерцании чего-то…
— «М-р Дейль, что вы разумеете — когда вы говорите о своей душе?» -робко спросил Лионель.
— «Что я разумею, мой милый»? сказал он. «Я разумею то, что одна жива во мне та живая искра небеснаго огня, которую Сам Господь даровал каждому из нас… Вот, что я разумею, и что ты будешь разуметь, бедное дитя, когда подрастёшь и станешь вникать в тайну милосердия Божьего».
— «А у вашего друга, у м-с Твили», как то трепетно спросил Лионель, «тоже было то, что вы называете — душа?»
— «О, да, была! и великая, и верная, и чистая была эта душа!»
— «Но как можете вы это знать?» настаивал Лионель с болезненным любопытством.
— «Милый мой — когда видишь очень бедную старушку, как она проживаете весь век свой в лишениях и в трудах, как она безропотно и радостно переносить свою смиренную и тяжкую долю, и ласковая улыбка не сходить с уст ее, и сердце открыто малым детям, и прощение готово всем заблуждающимся, и любовь готова для всех, и она, оглядываясь назад на 80 лет своей жизни, говорить лишь одно: слава Богу за все!… можно быть уверенным, что что-то высшее, что-то лучшее, нежели жалкая телесная ее оболочка, дает ей силу быть верной себе, верной друзьям своим, верной Господу своему… такова была бабушка Твили… Тело ее было для нее одной тяготой — слабое, тучное, все искривленное ревматизмом — но душа — о! она была прямая, крепкая! В Коммортине все так знали ее душу, что не помнили бедной оболочки, которая прикрывала ее — мне кажется, что оболочки этой мы совсем даже не замечали! Наша плоть немощна, мой милый, и если бы не душа наша, как бы нам справляться с ней?»
— «Этому я верю», сказал Лионель, вздыхая, «не могу этому не верить, хотя и не тому меня учили. Мое тело слабое, иногда оно все у меня болит. Но я думаю, м-р Дейль, что души, такие души, как те, о которых вы сейчас говорили, должны быть исключением — как, например, и голубые глаза-ведь, не у всех же глаза голубые-не у всех, можете быть, и душа бываете. Мой отец очень бы рассердился, если бы ему сказать, что у него есть душа-и я знаю, он никогда не дозволите мне иметь душу, даже если бы я сам сумел как-нибудь ее вырастить…»
Рубен стоял, как ошеломленный, и глядел на грустное, детское личико маленького мальчика с невыразимым удивлением… Сам он был человек простой, богобоязненный, провел он всю свою жизнь в Коммортине, работал неустанно из-за хлеба насущного, и, совершенно довольный своей долею, не интересовался тем, что творилось в больших городах. Потому он ничего и не слыхал о тех странных, нелепых прениях, которые ведутся в тех больших центрах, переполненных всяким народом, где разные безумцы, отвергая все, что свято, силятся отнять Бога у бедного человечества, где печать сама проповедует богохульство и безбожие, и усердно способствуете распространенно в народных массах книг такого гнусного содержания, что самому Рабле претило бы от них. Ему, конечно, на ум не приходило, что могут существовать такие правительства, которые покровительствуют воспитанно детей вне всякой религии. Он слыхал о Франции, но ему не было известно, что Франция изгнала религию из всех своих школ, что быстро превращается она в какой-то питомник, выращивающий детей — воров, убийц, негодяев… Он верил в Англию, как он верил в Бога — той крепкой, беззаветной верой в родину, в которой кроется вся сила народов, и он был бы потрясен до глубины своей честной, истинно религиозной души, если бы ему сказали, что его возлюбленная Англия, влекомая на путь погибели именно теми, кто был призван охранять ее — принимает от Франции ее учения об атеизме, симонизме и свободной нравственности. Итак, малый ребенок, сидевший перед ним, казался ему теперь сверхъестественным явлением… Маленькое, бледное личико, обрамленное, точно сиянием, светлыми кудрями, походило на лик ангела — но старческий вид, плавная, степенная речь, удивительные суждения этого маленького создания — вот это производило на доброго Рубена впечатление, от которого ему становилось жутко…
Он провел несколько раз рукой по бороде, недоумевая, как продолжать этот странный разговор — что мог он сказать о способе, потребном для «вырастания» души?… К счастью, эти головоломный- размышления были прерваны внезапным появлением крошечной девочки. Ее хорошенькое личико, окаймленное целою массою спутанных темных кудрей, выглядывало, как розовенький цветочек, из-под огромной белой шляпы, и все в ней было так мило, так прелестно, что Лионелю показалось, что перед ним предстала сама Елена из Трои! Ему никогда не дозволяли читать волшебные сказки, так что он никакого не имел представления о мире волшебном, и потому в нем не мог искать сравнений, что было бы естественнее — но он уже не мало сделал переводов из произведены Гомера и знал, что в Илиаде все герои перессорились между собою из-за Елены Троянской, и что она была чудной красоты. Так что он тут же решил, что Елена Троянская, когда она была маленькая девочка, была точь-в-точь такая, как очаровательная маленькая особа, которая в эту минуту шла в направлении к нему через зелёные могилки — и казалось, что она вовсе не касалась их, что ее, как цветочек, подхватил летний ветерок и гнал перед собой…
— «Вот и моя крошка!» воскликнул Дейль, бросая в сторону свою лопату. «Ну, что, мой цветик, принесла угощение старику отцу?»
На этот вопрос девочка улыбнулась, и от улыбки этой произошло такое сияние под большой белой шляпой, что можно было подумать, что нечаянно солнце заронило в нее свой луч! Затем девочка как-то особенно многозначительно раскрыла и закрыла свой маленький ротик, желая этим пояснить, что она принесла что-то очень вкусное и, раскрыв свою корзиночку, вынула из нее — кувшин с горячим ароматичным кофе, горшок густых сливок и два больших ломтя домашнего хлеба.
— «Хорошо, папа?» спросила она, располагая все это на краю могилы.
— «Хорошо, моя пташка», ответил Рубен, высоко поднимая ее на воздух и звонко целуя в обе щечки, прежде нежели поставить опять на землю. «Смотри, Жасмина, видишь, вон там сидит маленький барин, будь умница, подойди к нему, скажи: здравствуйте».
Это поручение Жасмина исполнила в точности. Она подошла к тому месту, где сидел Лионель, с восхищением следивший за нею, протянула свою пухленькую крошечную ручку и сказала: — «Здравствуй»! Прежде нежели Лионель успел опомниться, она, встряхнув кудрями, исчезла! Мальчик вскочил озадаченный и огорченный. Рубен засмеялся.
— «Скорей за ней, молодец! Ну, бегом! Она всегда так на первый раз — настоящий котенок, любит позабавиться! Вон она, вон там за углом!…»
И Лионель побежал… действительно побежал, что редко с ним случалось — он чувствовал себя почти героем, таким как взрослые люди в Илиаде! Его Елена Троянская спряталась за угол, и он отважно решил, что найдет ее! После долгих поисков и затем долгих преследований большой белой шляпы вокруг деревьев, вокруг могилок, когда он, совсем запыхавшись, почти выбился из сил, она, как свойственно женщине, дала себя поймать и робко взглянула на своего молодого победителя.
— «Ты откуда?» спросила она, как-то кокетливо подергивая зубками длинную завязку своей шляпы — «ты хорошенький — здешние мальчики все уроды!»
Как мило она это сказала, и как прелестно складывались ее розовенькие губки, когда они говорили, точно просились они на поцелуй! Лионель подумал, что хотел бы поцеловать ее, и — при этой мысли, страшно покраснел. Однако, Елена Троянская продолжала рассматривать его.
— «Хочешь яблоко?» спросила она, вытаскивая из своего маленького кармана совсем румяное яблочко. «Я тебе его дам, если прежде дашь мне откусить красный кусочек!»
Она шаловливо прищурила свои темно-синие глазки и улыбнулась такой вкрадчивой улыбкой, предлагая откусить «красный кусочек», что Лионель совсем потерял голову и забыл все кроме одного — самого простого, что он маленький мальчик, а она маленькая девочка.
Он засмеялся, ему не обычным, веселым, детским смехом, и взяв у нее из рук яблоко, поднес его к ее ротику — она осторожно всадила свои острые, крошечные зубки прямо в «красный кусочек» и откусила его.