Страница 31 из 33
Он вдруг остановился — и слегка вздрогнул — как-то жутко было ему видеть перед собой это бездыханное тело — он даже не мог решиться подойти ближе к нему — оно внушало ему непреодолимое отвращение — он желал-бы скорее, как можно скорее запрятать его — далеко — туда — в землю.,, чтобы никогда больше не вспоминался ему этот жалкий, страдальческий образ, в присутствии которого он, почему-то, не мог последовательно и ясно выражать свое материалистическое толкование — о неожиданно случившемся «инциденте.» К тому же, глядя на бренные останки своего сына, он с негодованием спрашивал себя — чья же это воля постоянно становилась поперек воли его, чья воля разрушила его заветные мечты.
— «Посмотрите,» вдруг сказал он, обращая внимание профессора Кадмон-Гора на письма, которые лежали на конторке, — «два письма — одно, на ваше имя, другое — на мое.»
Он как-то нерешительно, точно не. хотя, взялся за конверт, надписанный на его имя и, раскрывая его, украдкой бросил взгляд на своего мёртвого сына… — Что писал ему мальчик в этом письме? Обвинял-ли его, поясняя, что именно довело его до страшного решения?…
Ни пояснения, ни упрека в письме не было — оно содержало в себе лишь следующее:
«Вы часто мне говорили, что по смерти человека совершенно безразлично, что станется с его телом: предастся-ли оно земле, будет-ли сожжено, или брошено в море, оттого я бы очень просил вас дозволить, чтобы мое тело было погребено на Коммортинском кладбище. Псаломщик Рубен прекрасно умеет рыть могилы — мне-бы хотелось, чтобы он вырыл мне могилу рядом с могилкой его девочки — Жасмины. Я с ней играл и любил ее. Теперь она умерла, и я тоже: вам не может быть неприятно, что буду лежать рядом с ней — потому что о мертвых не стоить заботиться. Мертвых все скоро забывают, и вы меня забудете. Я не мог — право, не мог дольше так жить…
«Еще я бы хотел, чтобы со мной положили голубую мою ленту — и, если вы найдете возможным, когда-нибудь передайте моей маме, что я ее люблю.
Ваш сын Лионель Велискурт.
Тем временем, профессор, нервно кашляя и поминутно протирая очки, читал письмо, писанное к нему.
«Дорогой профессор! Очень, очень благодарю вас за то, что вы теперь стали такой добрый со мной — вначале, я знаю, вы меня не любили. Я надеюсь, что вы не слишком строго меня осудите за то, что я решил, что не могу дальше так жить… Ведь, пришлось бы мне учиться долгие, долгие годы, пока я научился бы всему тому, что нужно знать ученому — и я чувствую, что учиться, не зная, для чего учишься, это меня только бы измучило… понятно, что каждому важнее всего узнать хоть что-нибудь о Боге — но даже вы ничего мне объяснить не могли… Если бы это было объяснено, была бы цель стараться быть и умным и добрым, а так, право, трудиться не стоить — выходить лишь напрасная трата времени… Много я обо всем этом думал, и вот теперь, когда ушла от меня моя мама, когда умерла милая, маленькая Жасмина, мне стало как-то еще страшнее постоянно слышать, что есть только Атом — которому до всего все равно… я не хочу этому верить… и я хочу теперь пойти к Богу — Он объяснить мне все то, что здесь никто мне объяснить не хочет — меня не удивить, если я нынче же найду Его — потому что, вот в эту самую минуту, я так чувствую Его близость…
«Помните-ли, как мы жили с вами в милом Клеверли, как вы рассказали мне однажды про Психею и Эроса? Вот и я, как Психея, все старался увидать при слабом свете своего маленького светильника, но теперь мне думается, что лучше совсем его потушить — свет Божий сам все просветит…
«Вызнаете, дорогой профессор, что учёные книги, которые мы вместе изучали, все полны противоречия — одни утверждают одно, другие другое, третьи и то и другое опровергают, так что приходится, смущаясь всякими глупыми, нелепыми доводами, до бесконечности мучить себя, никогда не достигая того, чего жаждешь — понятия о Боге… а я, ведь, оттого хочу идти к Нему, что чувствую, что Он есть… Милый, милый профессор, подумайте хорошенько об этом, и не решайте окончательно, что есть только — Атом! Видите-ли, вы, ведь, не совсем таки уверены, что Бога нет — а если Он есть — и живет Он в своем дивном селении, и душа наша живая, после смерти, как ангел, отлетает к Нему — я теперь стал бы там вас ожидать и был бы так рад вас опять увидеть! С5начала и я вас не любил — но в Клеверли очень, очень полюбил! Я даже собирался просить отца позволить мне все годы моего учения провести с вами — но когда умерла маленькая Жасмина, все во мне изменилось: не могу я поверить, чтобы вдруг совсем не стало такого милого создания — что нет Жасмины — нигде — и я думаю, что Бог добрый, и мне скажет… Итак, прощайте, милый дорогой профессор. Если будете опять учить маленьких мальчиков, мне кажется, что всего лучше было бы вам научить их веровать в Бога — в Бога, Который все создал и всех любить и Сам откроет нам в свое время великую тайну творения — тогда на сколько радостнее жилось бы им! Конечно, вам надо это все хорошенько обдумать, но все же, ради меня, не забудьте это, когда начнете учить другого мальчика, — пусть не будет он такой несчастный, как я! Еще и еще благодарю вас за вашу ко мне доброту и остаюсь вам благодарный воспитанник ваш
Лионель Велискурт.
К чести профессора будь сказано, — он не стыдился слез, которые неудержимо, одна за другой, катились по морщинистому его лицу, пока он читал эту странную предсмертную исповедь скорбной, детской души, которая столь наивно выражала свою жалобу на безжалостность людей и свое упование на неведомого, ощущаемого ею — Бога. Утирая глаза своим большим, пестрым фуляровым платком, он обернулся в сторону Велискурта и с глубоким состраданием посмотрел на него. Велискурт стоял неподвижно, вперив глаза в своего умершаго сына. Почувствовав устремленный на него взор профессора, он как-то смутился и медленно произнес:
— «Удивительно это проявление сходства по наступлении смерти! До чего этот мальчик, в данную минуту, напоминает свою мать! Вылитый ее портрет! Была она всегда с придурью — и он закончил явным сумасшествием! Ее вкусы всегда были низкие, не соответствовали ее положению в обществе, вот и он не нашел лучшего предсмертного желания, как быть похороненным рядом с какой-то маленькой девчонкой, дочерью нищего пономаря! Конечно, подобному желанию я не придаю ни малейшего значения: тело будет отправлено в наше родовое имение и погребено в фамильном склепе!»
— «Велискурт! Постыдитесь вы этих своих слов!» — в порыве негодования с жаром воскликнул профессор. «Да, у вас, видно, и сердца — нет!… Как можете вы, в самом присутствии своего умершего ребенка, — даже подумать отказать смиренной, столь ничтожной просьбе! Не все-ли вам равно, где бедный мальчик будет похоронен! Во всю его жизнь вы ничем не порадовали его — кроткий, послушный, он беспрекословно исполнял все неимоверные ваши требования — даже я, который известен всей Англии строгостью дисциплины моей системы воспитания, я был поражен суровостью предписаний, вошедших в план воспитания вашего сына, и счел их не выполнимыми… я решил, и разговор мой с д-ром Гартлеем подкрепил мое решение, что я не дам вам этого ребенка в обиду — что сберегу это нежное, маленькое существо — и действительно, я всячески берег его — но, Боже! я упустил из вида — главное… да не вменится мне это в преступление!…
— «Я крайне изумлен слышать от вас подобные речи, профессор!» сдержанно произнес Велискурт. «Сделайте милость, успокойтесь! Вы были действительно весьма снисходительны и добры к моему сыну, и, конечно, если это может для вас быть приятно — я исполню безумное его желание — но не считать его таковым не могу! Я полагаю, что мне следует съездить к д-ру Гартлею и ему поручить вести это дело. — Конечно, будет наряжено следствие — весьма скучная это процедура.»
Профессор выслушал его до конца, и с горечью тихо промолвил:
— «Велискурт, вы никогда не любили своего сына… Если бы любили, не могли бы вы так говорить — теперь…» и он указал на диван, на котором покоился кроткий облик как-бы тихо уснувшего ребенка…