История детской души

Рубен начинал серьезно опасаться за рассудок бедного ребенка — он снова хотел было обнять его, но Лионель, содрогаясь, его оттолкнул. «Бедный, бедный мальчик, он совсем обезумел от неожиданного удара, и теперь сам не знает, что говорить,» думал добродушный Рубен, не спуская глаз с маленькой фигуры, которая в каком-то окаменении неподвижно стояла над могилой. «Если бы он мог плакать, ему было бы легче,» промелькнуло у него в голове, и он громко, внятно сказал:

— «Не пойдешь-ли со мною, милый, посмотреть на Жасмину, — как она спит между цветов, — это тебя не испугает, — она точно улыбающийся спящий ангел — и любовь Божия осеняет ее личико. Пойдем!»

— «Нет!» запальчиво ответил Лионель. «Не пойду! Вы, верно, забыли, что я шел сегодня сюда, думая, что она живая, — что она весело меня встретит — что ее глазки заблистают, — и я был так счастливь! — а она в это самое время была нет, нет, не могу ее так видеть, — а то все мне мерещится могила — черви вот они… вот смотрите — вон один там уже ползет…» он захохотал страшным хохотом, который прерывало сухое рыдание. «И вы — вы еще можете верить, что Бог, который убил Жасмину — милосердый!» Он всплеснул руками и пустился бежать, бежал без оглядки, все дальше и дальше в направлении к лесу, который темнел над Коммортином.

Ошеломленный, перепуганный Рубен, долго смотрел ему вслед. — «Боже, помоги дитяти!» молитвенно произнес он. «Сдается мне, что, кроме смерти моей Жасмины, что-то терзает его душу, — что-то, чему помочь — мудрено… Мать его бросила… бедное дитя — такое расставанье еще больнее… Что тут поделаешь?…»

И снова он взялся за свою лопату и продолжал свою печальную работу. Бережно и нежно, собственными руками он уравнивал и приглаживал землю по бокам дорогой ему могилки, и осторожно, без отвращения, оттуда вынул бедного червяка, на которого указал Лионель — и видно было, что в его глазах и это низшее изо всех Божиих творений имело цену, как частица того целого, которое Духом Своим оживотворил и освятил Господь. «Тяжело человеку взрослому переносить испытание, — но вдвое тяжелее такому малому ребенку — ему в горе не сказывается еще Господь… видит он в испытании лишь горе — одно. Боже! помоги всем нам, изнемогающим и грешным! Жасмина! Жасмина! Моя девочка! Мой цветок милый, и кто мог ожидать, что ты так скоро понадобишься своему Господу! "Слёзы неудержимо хлынули у него из глаз и закапали в могилку, которую он копал все глубже. «Но Он, ведь, Бог любви! Не взыщет Он за эти слезы, и, в свое время, Он Сам доведет мою бедную, измученную душу до сознания, что все к лучшему… и пришлет за мною моих двух ангелов, когда придет время мое… а оно уже близко, не долго мне ждать теперь… не долго, цветок мой дорогой!…» Одной рукой он утер свои слезы и терпеливо продолжал печальную работу свою. Наконец, могилка была окончена — внутри вся выложенная душистыми, миртовыми ветками, она теперь походила на мягкое, зеленое гнездышко. Прикрыв ее двумя дощечками, чтобы защитить от ночной росы, он взвалил на плечи тяжелую лопату и побрел домой, размышляя с тоской о том, что предстояло ему пережить на следующее утро, когда все то, что еще оставалось при нем от его девочки, будет, с молитвою и благословением, предано земле.

Тем временем, Лионель переживал страшную муку. Он выбежал с кладбища, едва сознавая, что делает, и очнулся только, когда очутился один под темной сенью сосен и дубов. Голова его горела, и сухие глаза были как в огне — он бросился на мягкую траву и заставил себя думать: и так, Жасмина умерла! Светлое создание с небесно-голубыми глазами, и нежной, детской улыбкой — теперь лежит бездыханное, окоченелое в гробу! Как было этому поверить! Он вспоминал, как он видел ее в последний раз: она выглядывала из-за своих цветов, и так мило проговорила нежным, грустным голоском: «бедный Лиля? боюсь, что ты больше никогда меня не увидишь!» A затем — ее последнее прощание: «прощай, Лиля! — не надолго!»

— «Не надолго! а — теперь было — прощай навсегда! О, маленькая Жасмина! Бедная, бедная, маленькая Жасмина!» жалобно простонал он. Он не плакал — горе пресекло у него благодатные слезы…» И зачем все это было, — спрашивал он себя — вся эта доверчивая нежность, эта милая невинность, эта наивная, таинственная вера во Христа и в Его ангелов — зачем? «Ах, до чего это жестоко!» громко воскликнул он, приподняв свое бледное, искаженное личико к небу, которое чуть виднелось сквозь ветки деревьев. «Безжалостно было создать и ее — безжалостно было создать и меня — если так все кончается… О! как безжалостно, и бессмысленно, и жестоко!» Он встал, выпрямился и простоял несколько минут неподвижно с крепко сжатыми руками, и потупленным взором. «А вдруг — все эти ученые люди ошибаются… вдруг Атом-то и есть — Бог, а Христос — не миф — а То, что так чудно возвещает Евангелие — тогда — Жасмина теперь — там… потому что за этой жизнью, есть жизнь другая… Но как, как узнать правду?» Задумчиво

он сделал несколько шагов вперед, и вдруг озарила его мысль, от которой глаза его засверкали и румянец разлился по его личику. «Да, да — так я узнаю эту тайну,» шептал он про себя — «иначе, нельзя — а так, все, все сам узнаю!…»

Какое-то торжественное спокойствие вдруг нашло на него — оно сказывалось и в его взгляде и в каждом его движении. Не торопясь вышел он из леса, медленно спустился с горы, на которую так недавно вбежал как безумный — и степенным шагом, потупив глаза, пошел по дороге, которая вела мимо церкви; — поравнявшись с кладбищем, он даже не поднял глаз. У самого дома он встретился с профессором Кадмон-Гором, который энергично шагал взад и вперед по большой аллее.

— «Ну, что же!» воскликнул профессор — «прогулка удалась?»

Лионель ничего не ответил. Профессор пристально на него посмотрел.

— «Как же это, снова вам нездоровится?» спросил он.

— «Не то чтобы совсем нездоровилось» — стараясь улыбнуться, ответил Лионель, «но, я был на кладбище, и там пономарь — копает могилку для своей девочки, которая скончалась от дифтерита, пока мы были в Клеверли — она была совсем, совсем маленькая — только шесть лет ей было — и я ее знал — ее звали Жасмина.»

Профессор Кадмон-Гор был не много озадачен: апатичный мерный голос, которым говорил мальчик, его странно потупленные глаза, измученное, нахмуренное лицо неприятно поразили его. Ничего не зная собственно о самой Жасмине, он не на ней остановил свою мысль, и резко сказал:

— «Совсем не для чего вам слоняться по кладбищам — противные, сырые…»

— «Да», перебил его Лионель, улыбаясь странною улыбкой, «но однако все мы там будем — и нас положат туда — где ползают черви — тем все и кончится…»

Раздражение профессора все росло.

— «Не говорите глупости, Лионель!» с досадою пробормотал он, «сколько раз я уже повторял вам, что говорить подобные вещи не уместно!»

— «Отчего?» спросил мальчик, «ведь, умираем мы все — не так ли?»

— «Конечно, конечно, но нет никакой надобности об этом думать,» промолвил профессор. — „ Станет жить, пока живы, была любимая поговорка древних Греков, которые умели наслаждаться и жизнью и знанием — поговорка мудрая, ее помнить и нам не мешает.»

— «Неужели в самом деле, вы это находите? Неужели?» — как-то иронически спросил Лионель. «Не сдается ли вам, что в конце концов они были не что иное, как глупцы — все их знание к чему их привело? — и они все — умерли… все бесцельно — и оттого нелепо и так невообразимо глупо!»

Профессор строго посмотрел на него.

— «Видно, что вы слишком утомились», с притворною холодностью заметил он. «Советую вам пойти к себе и прилечь; переутомлять себя теперь особенно вам вредно. И с какой стати вам понадобилось идти на кладбище — смотреть, как роют могилу, я даже представить себе не могу.

— «Я был на кладбище, "каким-то неестественным голосом произнес Лионель, — «не для того, чтобы видеть, как роют ей могилу, — а для того, чтобы видеть ее саму… Я думал, что она жива, — я не знал… я не мог ожидать, что она…» выговорить страшное это слово, он не мог… он помолчал с минуту, крепко закусив губы, и затем спокойно продолжал — «вы знаете, я уже столько раз говорил вам, — я не могу себе выяснить, для чего нам дана жизнь — это ожидание последней казни — смерти… Все кажется объяснимо, кроме этого — даже вы не можете мне сказать то, что я узнать хочу, — что же, остается мне постараться самому выяснить себе этот вопросу — он очень меня интересует.»