История детской души

— «Что случилось?» с волнением спросил Лионель, — «кто-нибудь утонул?»

— «Нет, нет, маленький барин, ответил старый моряк, «на этот раз не наше море виновато! Но вам-то здесь нечего делать… это какой-то пришлый — вернее всего из туристов, — он взял, да повесился под навесом у старика Давида.»

— «Повесился!» воскликнул, содрогаясь, Лионель, «как же мог он это сделать?»

— «Положим, дело-то не мудреное, — был-бы только шарф, да гвоздь. У него было и то и другое: сделал узел, на потолке вбит гвоздь — вдел туда, — ну, и готово… Когда его сняли, уже не было признаков жизни — напрасно теперь стараются его привести в чувство… Однако, маленький барин, идите-ка лучше домой, — здесь вам не место. Бегите скорее, вот молодец! Кстати, и погода-то свежеет, сегодня прокатить вас по морю не придется.»

Лионель слушал молча, и, молча, следуя совету рыбака, повернул назад, в направлении к деревне; — шел он нетвердою поступью, сердце не ровно билось, пылкое воображение так живо рисовало перед ним страшную картину мертвеца, висевшего под навесом, и, содрогаясь, он невольно остановился и оглянулся: море начинало бушевать. Огромные валы, гонимые ветром с океана, стремительно катились к берегу, настигая и перегоняя друг друга — и белая пена, причудливо извивавшаяся вдоль их грозных гребней, казалась чудовищною сверкающей сетью, закинутой, чтобы ловить и топить жалких, беспомощных людей… И вторично, но с новою силою, безжалостное равнодушие природы ужасом сказалось душе его…

За вечерним чаем, у него вид был такой жалкий и усталый, что профессор, с беспокойством вглядываясь в него сквозь свои очки, спросил, что с ним случилось? Он сразу не мог объяснить и, наконец, промолвил, что ему было так жалко несчастного, который повесился.

— «Какой несчастный? где? кто повесился?» в испуге расспрашивал профессор.

Лионель подробно передал все что знал, и почтенный педагог успокоился: вначале он страшно встревожился при мысли, что его маленький воспитанник видел тело повесившегося человека, и был теперь очень доволен, что опасение это оказалось напрасным!

— «Что же, смерть через повешение — смерть самая легкая», сказал он равнодушно, «она почти не причиняете страдания. Надо полагать, что человек этот был какой-нибудь проходимец, у которого не было денег, и он не знал, где бы их достать».

— «Но не ужасно-ли», спросил Лионель, «не страшно-ли подумать, что во всем мире не нашлось Доброго человека, чтоб спасти этого несчастного от подобной смерти?»

— «Конечно, оно кажется ужасным», ласково согласился профессор — теперь он всегда был ласков с Лионелем, — «но в сущности, кто знает? Смерть еще не худшее изо всех зол, — все мы должны умереть, — а иные люди желают умереть раньше своего времени: — для таковых было бы горько, если бы их не допустили до „желанного“ конца. Китайцы и японцы, как вы читали в своих книгах, не придают значения собственно процедуре смерти, — у них самоубийство пользуется даже известным почетом. В данном случае, злополучный этот человек имел под рукою все нужное для повешения — шарф и гвоздь, и, долго не думая — он повесился! Однако, в отношении других он поступил неделикатно — ему следовало, не причиняя никому хлопот, просто броситься в море — конец все один!»

Лионель ничего не ответил. Разговора этого он больше никогда не возобновлял и в деревне никого не расспрашивал «о самоубийстве неизвестного»; реляция об нем, на другое же утро, появилось во всех местных газетах. Но это происшествие произвело впечатление на его чуткую душу — он никогда не упоминал о нем, и оттого оно все сильнее запечатлевалось в его памяти.

После двенадцатидневного отсутствия, профессор и Лионель наконец возвратились в Коммортин. Хотя Лионель был еще очень худ и очень бледен, в общем он заметно поправился: печальное выражение его глаз не изменилось и скорбь его была все та же — но тихую покорность теперь освещал луч надежды… он чего-то ждал от будущего и мечтал… он желал учиться — учиться много, много, чтобы скорее доучиться и сделаться человеком… а тогда, где бы она ни была, отыскать свою маму и убедить ее вернуться к нему! — Дорогой он, мимоходом, сообщил профессору о своем намерении засесть как можно прилежнее за уроки, но профессор как-то равнодушно отнесся к этому заявлению.

— «Конечно,» сказал он, «вы можете понемногу продолжать некоторые свои занятия, но браться за них сразу не для чего. Например, завтра можете весь день ничего не делать, и с утра предпринять какую-нибудь прогулку. Если захотите, возьмите с собою книжку — не заглянете в нее — беды в том не будет! Так как вы были больны, мы пока не слишком будем налегать на свои работы, а то, чего Доброго — доктор снова на нас нагрянет!»

Он улыбнулся своею вновь приобретенною доброю улыбкой, и Лионель весело улыбнулся ему в ответ — такая радостная мысль промелькнула у него в голове! Он будет свободен — все светлое, летнее утро будет его и — он пойдет к милой, маленькой Жасмине! До чего она удивится! Как будет рада! Как личико ее вдруг все засветится, и заиграет улыбка, и покажутся прелестные ямочки, а глаза голубые, как они засияют..! И глаза его заблистали, личико все зарумянилось — трепетная радость ожидания охватила все существо его, так что когда они въезжали в знакомую липовую аллею сада, он чувствовал себя почти что счастливым, что возвращается — домой!

М-р Велискурт уже вернулся из Лондона и встретил Лионеля с холодным достоинством.

— «Очень рад видеть вас в столь цветущем состоянии», сказал он, дотрагиваясь до дрожащей руки своего сына. Затем, обращаясь к профессору Кадмон-Гору, он прибавил: «Надеюсь, профессор, что это испытание не слишком измучило вас.»

Профессор на него посмотрел — странное было выражение его лица и улыбка была загадочная, когда он ответил:

— «Должен признаться, мистер Велискурт, испытания не было никакого: я был совершенно счастливь… и это сущая правда!»

Глава XIII

На утро погода стояла теплая, солнечная. Когда Лионель напомнил профессору данное им накануне обещание, он тотчас подтвердись его. Так как Лионель был мальчик весьма добросовестный, он тут же заявил профессору о своем намерении во время прогулки позаняться латинской грамматикой — чего профессор, однако, не одобрил.

— «Нет,» сказал он, «это совершенно лишнее, сегодня вы должны отдыхать, а завтра мы, быть может, кое-чем и займемся.»

С радостной улыбкой, Лионель поблагодарил его, схватил свою шапочку и весело выбежал в сад. Да — ему было весело… и стыдно как-то было — это сознавать… Ведь, не изменилась же жизнь его, потому что в это утро солнце радостно светило, и птицы распевали свои песни, и сам он шел к милой маленькой Жасмине! — Ничто не изменилось — был он все тот же бедный, одинокий мальчик, брошенный матерью — неужели он так скоро все это забыл — и ее забыл?… Нет, он не забыл… он был не из тех, которые забывают… Но молодость всегда останется молодостью и возьмет свое вопреки всякому горю, всякому притеснению — в это светлое утро никак не мог он чувствовать себя печальным!

От созревшей золотистой нивы, от густой листвы деревьев, от всего окружающая, веяло довольством и радостью — и когда он, из сада, ступил на тропинку, которая вела прямо к древней Коммортинской церкви — тут он думал найти Рубена Дейля и его девочку — на него точно пахнуло общей живительной радостью! Сколько разных планов быстро теперь слагалось в его голове! — он положительно привязался к профессору Кадмон-Гору, и непременно будет просить его, чтобы позволил заниматься под его руководством еще несколько лет, но только у него, т. е. в доме самого профессора. Против этого, ему казалось, что и отец его не найдет что возразить — «и,» продолжал он размышлять про себя: «хотя сам профессор, очевидно, не может объяснить мне то, что я хочу знать про Атом — он мог бы постепенно направить меня на путь, по которому я уже сам, быть может, добрался бы до того, что знать хочу. Мне кажется, что и он теперь меня немножко даже полюбил… в Клеверли мы как-то сошлись, лучше узнали друг друга — хотя вид у него суровый — он добрый — и понимаете меня, а, ведь, очень должно быть трудно старому человеку понимать маленькая мальчика!… Вот и церковь! Как чудно солнышко осветило ее! А, вон, там и м-р Дейль! — и по обыкновению — копает могилу!