История детской души

— «Доброго утра, профессор.»

Профессор вздрогнул, выпрямился, выпутал длинные ноги из под стула, оправил очки и сухо ответил, глядя прямо в глаза своему воспитаннику:

— «Доброго утра. Надеюсь, что вы готовы приняться за занятия, что заспали свое дурное расположение духа.»

— „ Не заспал, потому что засыпать было нечего,» спокойно сказал Лионель — «и мой отец это очень хорошо знал. Не глупо ли обвинять других в тому в чем сами виноваты? Но все это прошло — это было вчера, а теперь сегодня — и я совсем готовь учиться!»

— «Весьма приятно слышать,» и профессор Гор улыбнулся своей тусклой улыбкой. «Вы позавтракали?»

— Да.»

— «И достаточно отдохнули?» спросил профессор, насмешливо подчеркивая последнее слово.

— «Не знаю — скорее, что нет…» медленно проговорил мальчик, «мне часто думается, что я бы хотел заснуть и спать целыми днями без просыпа…»

— «Вот как!» и профессор фыркнул в знак глубочайшего своего презрения. «Вероятно, вы принадлежите к породе зимующих животных.»

— „ Очень возможно, "ответил Лионель с циническим спокойствием. «Они засыпают на всю зиму, это было бы приятно и избавило бы от многих забот и хлопот. Неужели вы сами никогда не устаете?»

— «Физически, случается, что я устаю,» сказал профессор, строго глядя на него — «особенно когда мне приходится перевоспитывать характеры строптивые. Нравственно же я никогда не бываю утомлен. Теперь вы, быть может, соблаговолите приступить к занятиям?»

Лионель улыбнулся, откинул назад кудрявую головку и сказал:

— «О, теперь понимаю! вы то, что называют — сатирик. Вас забавляет у меня спрашивать, „соблаговолю-ли я“ начать уроки, когда вы прекрасно знаете, что мальчик, как я, в этом случае не может иметь своего желания и должен делать, что ему приказывают. Я знаю, что такое — сатира. Вот Ювенал был сатирик. Я раз писал его характеристику: он начал с того, что был — поэт. А затем усталь писать красивые поэтичные вещи для людей, которые не хотели и не могли понять их — и стал этих людей поднимать на смех! Его сослали в Египет за то, что он насмеялся над любимцем Императора Адриана — и говорят, что он умер от утомления и раздражения, но я думаю, что всего скорее он умер от старости — ведь, он жил более 80 лет — он был даже старше вас!»

Профессор покраснел от досады.

— «Старше? я полагаю, гораздо старше! много времени еще пройдет, пока мне будет 80 лет!»

— «Неужели?» продолжал наивно Лионель. «Что же, судишь только по наружности — у вас вид ужасно старый — оттого я ошибся. Вы ли начнете теперь делать мне вопросы, или можно мне прежде спросить о том, что так меня смущает?»

Профессор с недовольным видом сказал:

— «Я полагаю, что вы достаточно меня экзаменовали, теперь я буду экзаменовать вас. Мне нужно знать, на сколько вы подвинулись в своих занятиях, прежде нежели с вами идти дальше. По конспекту, прекрасно составленному вашим отцом, видно, что вы знаете кое-что из греческого и латинского, что вы порядочно уже прошли из математики и многое усвоили из истории. Стойте, где стоите, заложите руки за спину, — не могу переносить нервных движений пальцев — и когда вы отвечаете, смотрите мне прямо в глаза. У меня своя собственная метода, к которой вам придется приноровиться.»

— «О, да!» весело ответил Лионель — «у каждого воспитателя своя собственная метода и никогда она не сходится с методою другого! В начале бывает трудно понять, но я всегда стараюсь всеми силами.»

На это профессор ничего не ответил и приступил к своему делу катехизации с ужасающим рвением! Он был поражен умом, развитием, тонким пониманием своего ученика! Оказывалось, что этот ребенок теперь знал больше, нежели он в свое время знал, когда ему было 20 лет! Однако, он скрывал свое изумление под видом непреклонной суровости. Чем больше выказывал Лионель свои дарования, тем сильнее поднималось у профессора желание поработать над столь много обещающим материалом! Такова часто судьба даровитых, способных детей — чем быстрее они схватывают, тем больше их «пичкают,» и в конце концов, ни мозг, ни сердце не выдерживают, неудачи следуют за неудачами, и приводят к окончательному поражению всего организма… Счастливь, в эти дни ложного прогресса, мальчик тупой, который учиться хорошо не может, который засыпает за книгой, срезывается на экзаменах и получает розги — что много лучше «пичканья.» По всем вероятиям, он впоследствии превзойдет во всем того первого ученика, нагруженного наградами, который презрительно теперь относится к нему — будет лучше его, пожалуй, даже — и умнее. Молодой сорванец, которого мать-природа сманивает в рощи и луга, когда он должен бы сидеть за книгой, который имеет дерзновение находить лишним прилежно изучать мертвые языки, раз он никогда говорить на них не будет, который, не переставая быть жизне-радостным, безропотно переносить заслуженное наказание — способен выработать из себя — человека, покажет себя сильным и на поле брани, сокрушая врагов, и на поле жизни, в борьбе с препятствиями, которые сумеет превозмочь! Ученье, как оно ныне ведется, убивает всякую самобытность в человеке: ни ясность мысли, ни силы физические не могут быть достоянием несчастных жертв «пичканья.»

Профессор Гор был сторонник «пичканья»: человеческий мозг представлялся ему в виде растяжимого мешка, в который можно усиленно втискивать все возможные предметы; выдержит — хорошо, не выдержит — значит, материал плохой, и нет в том ни чьей вины… Его тусклые глаза оживились, жёлтые, скулистые щеки зарумянились — блестящие ответы Лионеля, последовательность и точность его изложения исторических фактов, быстрота, с которой он схватывал смысл самой запутанной задачи, тотчас без затруднения решая ее — все это приводило педагога в восторг. Мысль о неестественности подобного развития в малом ребенке раза два промелькнула у него в голове… в числе других наук он изучал и медицину — он нечто слышал о последствиях переутомления мозга, о мозговых страданиях нервных центров — но на этой мысли он не позволил себе останавливаться… Напротив, он заставил мальчика работать, точно был он здоровенный 20-ти летний молодец. Правду сказать, в самом Лионеле не заметно было ни малейшего признака утомления — отдых и свобода предыдущего дня так освежили его, что все, что, бывало, казалось ему несносной путаницей — теперь было просто и ясно — кроме того он ощущал какое-то лихорадочное желание изумить своего нового воспитателя! Быстро, оживленно, красноречиво следовал ответ за ответом — Лионель сам себе удивлялся! Наконец утренние занятия пришли к концу. Профессор Гор, как-то не хотя, объявил, что он остался доволен.

— «Однако», продолжал он, «со мною вам придется заняться по усидчивее. Я сейчас запишу, что вам прочесть сегодня вечером и что приготовить к завтраку. Помните, я требую ясность мысли столько же, сколько ясность слова — мне нужно понимание, а не зубрение!»

— «У меня теперь занятия, ведь, каникулярные, "задумчиво заметил Лионель, «вас об этом предупреждали?»

— «Да, конечно. Теперешняя ваша работа несравненно легче той, которая предстоит вам, когда начнется учебный год. Вас готовят в школу?»

— «Нет, я бы ужасно желал, но…»

— «Хорошо, хорошо», перебил его педагог, «теперь дайте мне сообразить.»

Он принялся записывать уроки к следующему дню, a Лионель стоял возле, следя за длинными костлявыми пальцами, которые водили пером.

— «Когда вы это кончите, можно-ли у вас спросить ту вещь, которую я так хочу узнать?»

Профессор с любопытством взглянул на него. Он хотел-было, ответить отрицательно — но общение с этим приветливым, послушным, столь даровитым мальчиком, как-то смягчило хроническое раздражение, в котором этот современный Диоген постоянно пребывал.

— «Можно, конечно.» — Профессор Гор поло жил перо, прислонился к спинке стула и, раздвинув тонкие губы, желая изобразить ободрительную улыбку, сказал: «Ну, говорите, что же это такое?»

Лионель придвинулся к нему и, глядя на него своими грустно-мечтательными глазами, сказал тихим голосом: