Страница 90 из 93
С тех пор, как возник замысел трилогии «Жак Вентра», Валлес был всецело поглощен воплощением его в жизнь. Как свидетельствуют очевидцы, он то и дело вытаскивал из кармана записную книжку и заносил в нее какие-то заметки. На вопрос о том, не сочиняет ли он статью, отвечал: «Нет, это будет автобиография или, если хотите, воспоминания. О детстве, о юности, о жизни и борьбе».
Так рождались первые наброски для «Жака Вентра».
В известной степени это — как и предполагал Валлес — автобиографическое произведение. Рассказ ведется от имени вымышленного лица. Изменены фамилии прототипов, обстановка, детали событий. Подлинное переплетается с вымыслом, краски порой сгущены. Впрочем, это относится в большей мере только к двум первым частям трилогии — «Детству» и «Юности». Третья часть, которая будет опубликована в журнале «Нувель ревю» осенью 1882 года, самая главная. Здесь Жак Вентра показан в гуще революционной борьбы Парижа, здесь он боец баррикад в дни Коммуны. Валлес опишет многих своих соратников по борьбе, друзей, даст меткие характеристики политических деятелей, революционеров, журналистов.
Третья часть, получившая название «Инсургент», скорее похожа на хронику событий. Она и написана в форме дневниковых записей, где Жак Вентра — это одновременно и вымышленный герой и двойник автора.
«Инсургент» — особая книга еще и потому, что она — страстный документ, восславляющий героев, ринувшихся, по словам К. Маркса, штурмовать небо. Им и посвятил свой роман автор: «всем жертвам социальной несправедливости, тем, кто с оружием в руках восстал против несовершенного мира и образовал под знаменем Коммуны великую федерацию страданий».
День, прошедший серо, буднично и бездеятельно, приводит его в уныние. «Сколько таких дней должен я занести в историю моей жизни?» И Валлес спешил.
В Лондоне ему часто нездоровилось. Видимо, сказывались не только климат, но и условия жизни. Однако и больным, лежа в постели, он не выпускал пера из рук и, описывая юношеские проделки, отдыхал душой. Юмор не покидает его даже при рассказе о самых мрачных днях своей жизни. Право смеяться — это утешение бедных и вся месть побежденных. Ирония — это штык, которым тоже можно поразить противника.
О чем рассказывал Жюль Валлес в своих книгах? Где черпал для них материал и находил героев? Какова была программа его как художника?
«Я — друг отверженных», — любил повторять Валлес. Он жил среди бедняков, познал голод, скитался по лачугам, ночевал под открытом небом.
Валлес знал жизнь современного ему города. Здесь он находил своих героев. «Мои персонажи списаны с натуры», — признавался писатель. С ними он сталкивался в провинции и на улицах Парижа, встречался на вокзалах, в кафе и молочных, в рабочих районах, на баррикадах. «Я следовал за ними по снегу и грязи, — писал он, — я проследил их жуткую Голгофу».
Вместе со своими героями он переносился в далекие дни своего детства и юности. Прототипами служили товарищи и знакомые. Деливший с ним радости и огорчения юных лет нантский приятель Шарль Луи Шассен— это Матуссон, превратившийся, как и его прообраз, из неистового заговорщика в ярого приверженца империи. В Райани запечатлен Руане, уроженец Ансени, где он был нотариусом. Щуплый учитель риторики Эжен Тальбо, который перевел Лукиана, тоже списан с натуры. Так же, как и Рок и Рену: прообразом первого послужил · Артур Ранк — публицист и политический деятель, член Коммуны, второго — Артур Арну, литератор и тоже член Коммуны, с которым Валлеса связывали двадцать лет дружбы.
Когда же ему случалось ошибаться при изображении прототипа и искажался подлинный облик, он считал своим долгом исправить ошибку и восстановить «честь персонажа». Так получилось, например, с образом мэра, господином де Майе, в его историческом романе «Голод в Бюзансе», впервые опубликованном летом 1880 года под названием «Блузники» в газете «Жю-стис».
Книга эта, написанная, как и другие, в лондонском изгнании и посвященная крестьянскому восстанию 1847 года в Бюзансе, создавалась в условиях, когда автор был лишен возможности пользоваться справочными и историческими документами. Отсюда некоторые неточности, в том числе и в трактовке образа мэра, которого автор несправедливо наделил отрицательными чертами. В то время, как на самом деле это был человек мужественный и преданный республиканскому делу. В постскриптуме к отдельному изданию романа Валлес признался в неправильности своей оценки.
Однако то, что писатель срисовывал своих персонажей с подлинных лиц, отнюдь не означает, что он был лишь скрупулезным копиистом действительности. Валлес всячески восставал против изображения «потока жизни» и против приукрашивания действительности. «Я не желаю видеть у своих героев крылья для плавания по воздуху и предпочитаю держаться ближе к земле, чем к небу». Верный своим взглядам, он пропагандировал их на страницах газет, которые издавал в разные годы. Его страстные статьи были отмечены, как верно заметил Э. Золя, «личной нотой, особым темпераментным стилем — колючим, бунтарским». «Мой стиль — это мои убеждения», — говорил писатель. Слова эти сегодня выбиты на его памятнике.
Валлес был прирожденным полемистом и «предпочитал вести полемику как корсар, а не как контрабандист». Во все свои произведения он, по словам того же Э. Золя, «вносил революционный темперамент, непримиримость натуры бунтаря и глубокую любовь к народу, к рабочим, к обездоленным».
За такую литературу — социальную, политическую, а следовательно, революционную — он и выступал.
Заглянуть в сердце времени, в душу общества — вот к чему должен стремиться художник. Писателю следует знать жизнь, которая идет на улице, знать, что «народный суп варится посреди Марсова поля». Человечеству ни жарко, ни холодно оттого, что у какого-то господина талант столь же толст, как и он сам, и что тираж какой-то газеты растет благодаря одному из его романов с продолжением, заявлял Валлес. Между тем великая дрожь сотрясает Париж, стоит лишь цене на хлеб возрасти на два су! Книги, в которых нет ничего, что было бы завернуто меж строчек, как пистолет в тряпки, ничего не стоят. Автор их — циркач и комедиант. «Разве вы не видите, — вопрошал Валлес, — беглецов, ищущих, где возможно, убежища, хлеба и штанов? Не замечаете, как бедняки, словно в пострадавшей от наводнения деревне, ютятся в подворотнях и протягивают руку перед мэриями?» Отчего же эти картины, этот поток разорения и смятения, не увлекают своей волной и литературу?
«Разве не следовало бы вам, — обращался Валлес к писателям, стоящим «над схваткой», — отнять у потока его добычу и по локоть погрузить руки в вонючую тину? Но нет, эти отбросы вызывают у вас истерию и тошноту». А между тем бунт замешивается в кислом тесте нищеты. Попробуйте поднять занавес, скрывающий рождающийся мятеж, сорвите покров, чтобы увидеть чудовище. «Дрожит земля, а вы с усмешкой затыкаете уши и ретируетесь, подобно тому, как на моих глазах бежали к Версалю девицы, чертыхаясь по адресу защищавшегося и желавшего умереть Парижа! Да, вы ретируетесь, — продолжал Валлес, — вместо того, чтобы слушать, как кричит Республика, не желающая идти на бесчестье и становиться шлюхой на потребу солдат». Но бесполезно тащить благополучных господ литераторов на поле битвы за воротник, смешно призывать обывателей броситься в политическую битву за честь Словесности, восклицал Валлес. «Я покидаю вас, — заканчивал он свою гневную отповедь сторонникам „суверенности" литературы. — В мою дверь звонят. Это дочка коммунара, двенадцатилетняя хворая девочка, которую бабушка отвела к бывшему командиру 191-го. Я не стану считать горошинки у нее на платье или клеточки на ее платке, — иронизировал Валлес по адресу писателей-натуралистов, — я постараюсь устроить ее в больницу».
Воспоминания переносят его на парижские улицы, в те дни, когда, выполняя поручения Коммуны, окрыленный чувством ответственности, он колесил по городу, где владычествовал народ.
Однажды под вечер Валлес оказался на углу улиц Ришелье и Сент-Оноре около здания Комеди Франсез. В тот день в театре давали «Валерию» и «Лжеца» — две пьесы, поставленные силами небольшой труппы энтузиастов в 19 человек.