Страница 79 из 93
Это был «молодой человек с видом кадета, застенчивый, очень невеселый и с особой наружностью, довольно топорно отделанной, седьмых-восьмых сыновей степных помещиков. Очень неразговорчивый, он почти все молчал: видно было, у него что-то на душе, но он не дошел до возможности высказать что», — рассказывал потом Герцен о своей встрече с Бахметевым.
Герцен пригласил его дня через два-три отобедать у него, но еще до этого случайно снова повстречал на улице.
— Можно с вами идти? — спросил Бахметев.
— Конечно, не мне с вами опасно, а вам со мной. Но Лондон велик…
— Я не боюсь, — и вдруг, закусивши удила, он быстро проговорил — Я никогда не возвращусь в Россию… нет, нет, я решительно не возвращусь в Россию…
— Помилуйте, вы так молоды?
— Я Россию люблю, очень люблю, но там мне не житье. Я хочу завести колонию на совершенных социальных основаниях; это все я обдумал и теперь еду прямо туда.
— То есть куда?
— На Маркизовы острова.
Герцен смотрел на него с удивлением, пробовал уговаривать не спешить: «Ведь и тут не все безотрадно и безнадежно».
— Да… да. Это дело решенное — я плыву с первым пароходом и потому очень рад, что вас встретил сегодня.
И вслед за тем заявил, что дело, предпринятое Ге-рценом, пропаганда его — необходима… И что он решился, оставляя навсегда родину, сделать что-нибудь полезное для нее.
«У меня пятьдесят тысяч франков; тридцать я беру с собой на острова, двадцать отдаю вам на пропаганду». Герцен поблагодарил Бахметева за добрые намерения, но взять деньги без расписки отказался.
— Ну, не будет нужно, вы отдадите мне, если я возвращусь; а не возвращусь лет десять или умру, употребите их на усиление вашей пропаганды. Только, — добавил он, — делайте, что хотите, но… не отдавайте ничего моим наследникам.
Затем Бахметев попросил Герцена свести его в банк к Ротшильду: «Хочу скорее отделаться от двадцати тысяч и уехать». На слова о том, что, может быть, он когда-нибудь вернется еще, может соскучиться на Маркизских островах и у него явится тоска по родине, Бахметев лишь отрицательно покачал головой.
Следующий день, накануне отъезда Бахметева, прошел в хлопотах и суете. В банке, куда они оба явились, Бахметев разменял ассигнации на золото. Все смотрели на него с изумлением. Когда же он попросил выдать аккредитив на Маркизские острова, конторщики застыли с широко открытыми глазами. Директор бюро бросил на Герцена испуганный взгляд, который лучше слов говорил: «Он не опасен ли?»
Такого еще не бывало в банке Ротшильда — никто никогда не требовал аккредитива на Маркизские острова!
По дороге в отель заехали в кафе, расположенное неподалеку, и Бахметев, по просьбе Герцена, написал расписку на имя его и Огарева.
Окончив таким образом все дела, они отправились к Герцену обедать.
А на другой день Герцен пришел к Бахметеву в отель проститься. Тот был совсем готов. «Маленький кадетский или студентский, вытертый распертый чемоданчик, шинель, перевязанная ремнем, и… и тридцать тысяч франков золотом, завязанные в толстом футляре так, как завязывают фунт крыжовнику или орехов». Перевязывая заново упакованные деньги, он по неосторожности рассыпал их, несколько пачек выскользнуло на пол.
И так едет этот человек на Маркизские острова! Герцен не на шутку встревожился — его убьют и ограбят прежде, чем он отчалит от берега. На предложение переложить деньги в чемоданчик Бахметев ответил, что тот уже полон. От сака, который взялся ему достать Герцен, решительно отказался. Странный человек!
В полдень 1 сентября 1857 года английский клиппер «Акаста» поднял якорь и взял курс в сторону Тихого океана. На палубе в накинутой шинели (день был ветреный) стоял один из пассажиров. Он не оглядывался на покидаемую им землю. Взгляд его был устремлен вперед…
С тех пор о «маркизском социалисте» никто ничего не слышал, следы его потерялись. Куда он девался, что с ним стало — неизвестно. Странный человек, загадочная судьба!
… На десятый день Чернышевский решил прекратить голодовку. Однако борьба не была еще выиграна.
Арестант продолжал настаивать на выполнении своих требований и грозил новой голодовкой.
В тот же день Николай Гаврилович, обессиленный физически, едва держась на ногах от слабости, но сохранивший поразительную твердость духа завершил описание первого эпизода с Рахметовым.
Перед его взором вставали образы друзей и соратников Н. А. Серно-Соловьевича, Зигмунда Сераковско-го, А. А. Слепцова. Друг народа, умный, волевой Рахметов, этот русский Гарибальди, во многом списан и с них. Все они были людьми рахметовского склада, «двигатели двигателей», «соль соли земли». Суровые и деятельные, подчас казавшиеся загадочными и непонятными, они поставили своей целью улучшить жизнь народа. Время это, Чернышевский верил, не за горами. Близок час. Жаль, что Бахметев не понял этого тогда. Уехал. Где-то он теперь, удалось ли ему осуществить свой план — основать на неведомой земле справедливое общество? Нет, не такой путь следует выбирать. Особенно теперь, когда началось брожение, когда каждый любящий Россию, деятельный человек нужен, необходим здесь. Чернышевский рисует общество будущего без рабства и унижения, где труд человеку в радость, где все равны. Проницательный читатель, задумавшись над образом «особенного человека» Рахметова, должен понять, что следует делать, в чем истина и как надо жить.
Сто десять дней ушло у узника Алексеевского равелина на то, чтобы дать ответ на этот вопрос. Сто десять дней он писал свою книгу. Работая над новыми главами, параллельно переписывал набело уже готовые, вносил в них поправки.
В мрачном, сыром равелине создавалась одна из самых светлых и радостных книг, преисполненных веры в будущее. «Будущее светло и прекрасно, любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, захватывайте у него в настоящее, сколько можно захватить — настолько будет светла и добра, полна радости и наслаждения ваша жизнь, насколько успеете вы перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него! Приближайте его, переносите в настоящее, сколько можете перенести!»
Будущее это не за горами. «Надеюсь дождаться этого довольно скоро», — такими словами Чернышевский закончил свой роман.
Как можно скорее книгу эту надо доставить на волю, пустить в жизнь. Сделать это, однако, было нелегко. Все, что писалось или переводилось арестантом Алексеевского равелина, должно было поступать в Следственную комиссию.
Судьба романа была в ее руках. К счастью, тупоголовые чиновники не поняли смысла творения Чернышевского. Рукопись поступала к ним по мере готовности глав. После Следственной комиссии они оказывались на столе обер-полицмейстера. Отсюда с разрешением на право печатать при соблюдении правил цензуры драгоценные листы доставлялись в редакцию «Современника». Здесь их ждали с нетерпением. Журнал напечатал уже анонс о том, что со следующей, третьей, книжки за 1863 год начнется печатание романа «Что делать?» (без указания фамилии автора). Теперь дело было в цензоре. Но тот, зная, что рукопись побывала уже в Следственной комиссии, не стал над ней особенно трудиться. Не задумываясь, он подписал мартовский номер журнала, где печатались две первые главы. Дальше пошло в том же духе. В мае подписчики «Современника» уже читали последние главы. Однако вскоре роман запретили (вновь он увидел свет лишь через полвека) и приобщили к делу. Он фигурировал в качестве одной из улик. В приговоре, вынесенном вскоре Н. Г. Чернышевскому и обрекавшем его на каторгу, с раздражением указывалось и на его сочинение.
По-иному встретила книгу Чернышевского демократически настроенная интеллигенция, студенты, лучшие люди России, в том числе и те, кто томился в тюрьмах и ссылке — Писарев, Шелгунов, Михайлов. Роман о «новых людях» распространяли в списках, им зачитывалась молодежь. «Жизнь кипела, — вспоминал позже И. Е. Репин, — идеями Чернышевского» и добавлял, что Рахметов стал образчиком для подражания среди студенчества.