Страница 83 из 142
Коля Бабушкин знал, что у этой улицы уже есть название. У этой еще не родившейся улицы даже успели сменить название. Павел Казимирович Крыжевский предлагал назвать ее улицей Юности. И поначалу с ним согласились. Но потом эту улицу переименовали.
Ее назвали улицей Павла Крыжевского. В тот день, когда Крыжевский умер.
А за крайней улицей потянулись совхозные зеленя. Они незаметно перешли в молодой ельник. Ельник рос и рос, становился все выше, все гуще, все разлапистей. Дремучая заросль ярусами взгромоздилась над рекой, подошла к воде — и до самых Порогов, за четыре часа пути, ни брешью, ни просекой не прорывалась стена тайги.
Печора выгибала излучину за излучиной, петляла и кружила, будто она заблудилось в этой тайге. Будто ей уже все равно, куда течь — на север, к холодному океану, или на юг, родниться с Волгой, — лишь бы выбраться из этой глухомани, из этой лесной теснотищи на вольный простор. Но речные изгибы были так широки и плавны, что нельзя было заметить, когда она течет впрямь, а когда вспять. Казалось, что не река, а ветер все время меняет направление: то он добрым шелоником дует по течению, лижет гладь воды, то задиристой моряной ломится против течения и тащит волну обратно, ухватив за вихор…
Небо. Река. Тайга.
И лохматая девчонка в брезентовом плаще с чужого плеча стоит на носу самоходки, глотая ветер, щурясь от брызг…
Николай долго смотрел на нее, долго думал, долго подбирал слово, прежде чем сумел высказать:
— Знаешь, мне кажется так… Ты — а вокруг весь мир.
Видно, но зря он думал. Не зря слова искал. Видно, он в самую точку попал.
Она закивала.
— Мне тоже так кажется… Я — а вокруг весь мир.
Коля Бабушкин усмехнулся в душе — не то чтобы горько, а так, с легкой грустью. Он ожидал этого. Ожидал, что она не поймет его до конца. Что она поймет его лишь наполовину. И что она совсем не поймет, каково ему будет услышать сказанное в ответ.
Но он покудова мирился с этим. До поры до времени. Он надеялся и ждал.
Это ведь лаптюжские девчата целуются с парнями лишь после того, как их окрутят в сельсовете. А до этого ни-ни. Впрочем, и в Лаптюге бывают исключения из правил.
А тут (Николай это отлично понимал) от первых поцелуев, от всего того, что было между ними, еще не прямая дорога в загс. И они сегодня с Ириной не в загс, а в противоположную сторону — на Пороги.
Николай останется на Порогах, она же через несколько дней возвратится в Джегор.
И пока неизвестно, в какой срок они встретятся. Хорошо, хоть в одном районе живут. Хорошо, хоть на одной Земле… Можно надеяться.
Николай пристально следил за тем, какое впечатление производит на Ирину окружающее — Печора, Север. Нравится ли ей?
Бездонной синевой сияло небо. Плавилось, швырялось золотом солнце. Густо зеленела хвоя лесов. Слепила глаза песчаная кромка берега, изрытая гнездами ласточек.
Кого удивишь синим небом, золотым солнцем, зеленой хвоей, белым песком?
Но Коля Бабушкин знал, что только на Севере так глубока синева, так строга белизна, так свежа зелень и так чисто золото. Будто каждая из этих красок замешена на особой секретной добавке, неизвестной в иных краях.
И он не раз слыхивал: тот, кто однажды побывает на Севере и увидит его красоту, — навсегда прикипит сердцем к этому краю и вернется сюда…
Николай внимательно следил за Ириной. Ему очень хотелось, чтобы это побыстрей случилось с ней.
Чтобы она прикипела сердцем. Навсегда.
К Северу.
Торжественный гул надвигался из-за луки. И когда самоходка обошла лесистый мыс, зеркало плеса впереди раскроила поперечная трещина. Клокотала вода на порогах…
Впервые за весь путь тайга поредела, отступила, обнажила правый берег. И на том высоком берегу встали цепочкой, один к одному, восемь домов. С черепичными крышами, ясными окнами, резными крылечками и пунцовыми водостоками.
Коля Бабушкин ахнул от восхищения. Вот это да! Как в сказке.
— Что вы наделали? — закричала Ирина. — Зачем вы поставили здесь эти… курятники!
Курятники?.. Николай сроду не видал, чтобы курятники были из кирпича, под черепицей, с резными крылечками.
— Как вы только додуматься могли? — бранилась Ирина. — На самом берегу какие-то хибары… Ведь это ворота города, понимаете? Во-ро-та!..
Развернувшись у самых порогов, «Нельма» направилась к берегу. А от домов, от палаток, из леса бежали люди. Они спускались к реке по дощатой лестнице и просто так — кубарем катились с крутизны. Махали шапками, платками.
Николай издалека узнал среди встречающих прораба Лютоева, Лешку Ведмедя, Верочку…
— Додуматься надо… — все ругалась Ирина, заглядывая ему в лицо. А что это у тебя такое на носу? Веснушки?
Коля Бабушкин, скосив глаза, попытался разглядеть свой нос. Действительно, там что-то рябило. Мелкие такие конопушки. У него они всегда высыпали по весне. С детства.
— Веснушки, — признался он.
— Но ведь это некрасиво… — Ирина поморщилась.
Николай только плечами пожал. Некрасиво, конечно. Кто ж говорит, что красиво.
— А почему я их раньше не замечала? — допытывалась Ирина.
— А мы раньше не были знакомы, — объяснил Николай.
Она поднялась на носках и поцеловала его. Торопливо, неловко, вскользь.
Потому что до берега уже было рукой подать.
1961
Скудный материк
Глава первая
Геологическое совещание открылось в понедельник, 21 июля 1958 года, в десять часов утра.
К десяти часам утра солнце раскалило город добела.
Как это ни удивительно, на Севере бывает лето. Большое, оплывающее жаром солнце сутки напропалую кружит в небе. И ночи совсем нет, ночь — это лишь понятие, это лишь время работы ночных смен, а самой ночи ист. Светло как днем. Унылые парочки напрасно слоняются по городу им все равно не найти укромного уголка.
Стоит жара. Иссыхают окрестные реки. Течет городской асфальт.
В эту пору буйно разрастается всякая зелень. Век ее скоротечен и страстен от избытка света. Пылко цветут маки. Их высевает горкомхоз где попало — у обочин дорог, в палисаднике, во дворах, на любом живом клочке земли. Они поднимаются — всех цветов и оттенков, хаотично и дружно.
Но маки быстро отцветают, ветер пуржит лепестками вдоль улиц. А тут кончается лето, и приходит черед иным пургам.
Местные зодчие после долгих споров решили, что на Севере в окраске зданий должны преобладать интенсивные тона. Конечно, если зима длится девять месяцев в году и в это зимнее время все вокруг монотонно и хмуро — только сумрак снеговых полей, да сумрак заиндевевшей тайги, да сумрачное небо, — то в эту пору очень радуют, утешают глаз яркие фасады домов: их окрашивают розовым, желтым, белым.
Однако летом, когда нет спасу от солнца, когда оно не заходит круглые сутки, все эти тона становятся просто нестерпимыми. Пронзительные фасады зданий, окна, поймавшие солнечных зайчиков, пестрота маков — все это тем более режет сетчатку, что сверху нависло густо-синее, плотное, космическое небо. Кажется, что оно чревато грозой, но в нем ни облачка.
А может быть, небо еще и потому так темно и тревожно, что оно подернуто дымом дальних пожаров. Каждое лето горит тайга. То охотник обронит тлеющий пыж, то рыбак не затопчет костра, то вообще безо всяких понятных причин, но ни одно лето без этого не обходится. Когда пожар подступает к нефтяным промыслам, в городе объявляется мобилизация: людей с предприятий посылают в лес — ведь нетрудно представить, что будет, если огонь доберется до скважин.
В небе, вдоль горизонта — бочком, мельтеша лопастями, — проплывает вертолет пожарной службы. Он ярко-красный, и этот цвет усугубляет тревогу.
А может быть, дело вовсе не в окраске вертолета. Не в лесных пожарах. Не в грозном небе. Не в жаркой маете северного лета.