Страница 49 из 142
— Штрафную ему! — снова заорал Ведмедь.
— Штрафную, — поддержал Лешку хозяин, десятник Волосатов. — Мать, неси стакан.
Он, как видно, тоже был крепко на взводе — хозяин, десятник Волосатов. Во всяком случае, он был крепко выпивши. Но тем не менее он успел испытующим, цепким взглядом окинуть Николая: солдатскую его гимнастерку, ватные брюки, валенки. И как будто он остался доволен осмотром — десятник Волосатов, хозяин этой квартиры.
— Садитесь, милости просим, — ворковала Волосатиха, подталкивая Николая к свободному стулу. Она ему уже и чистый стакан принесла, и тарелку, и вилочку из нержавейки. — Гостя бог послал — милости просим… Откушайте, не побрезгуйте.
А десятник Волосатов уже наливал ему в стакан голубое питье из пузатой консервной бутыли — бывают такие консервные бутыли, в которых продают томатный сок, маринованную капусту и разные джемы. Так у них в этой пузатой бутыли плескалось какое-то голубое питье, и хозяин осторожно, держа бутыль обеими руками, наливал питье Николаю в граненый стакан.
— Хватит… Не хочу я, — попробовал возразить Николай, смущенный неожиданным гостеприимством.
— Как так — не хочу? — удивился десятник Волосатов. — Сегодня грех не пить. Новый год встречаем.
Стакан был полон до края.
— Какой… Новый год? — не понял Коля Бабушкин. — Зачем?
Подумать только, до какой самой крайней степени может упиться человек — вот хотя бы этот самый десятник Волосатов. Оказывается, человек может упиться до такой самой крайней степени, что даже забывает, какое сегодня число, какой месяц и какой год. Он даже забывает, что Новый год встречали ровно две недели назад — в последний день истекшего года. Одни люди в этот праздничный вечер наряжались петухами и зайцами, донкихотами и санчопансами, принцессами и колдуньями и шли на карнавал в профсоюзный клуб; другие люди собирались на квартирах теплыми компаниями по трешке с носа; а некоторые люди сидели в утепленных палатках и слушали радио под недреманным оком прораба Лютоева. Но все это было ровно две недели назад… И вот находится человек, упившийся до такой самой крайней степени, что ему и две недели спустя — здравствуй, тетя, Новый год!.. Или, может быть, он эти две недели пил без просыпу и потерял счет времени? Бывает. А ведь поглядишь — не скажешь, что очень уж пьяный: так, на взводе. Держится вроде бы…
— Новый год встречаем, — упрямо повторил хозяин квартиры. И поднял свой стакан. — С Новым годом!
— Какой же сегодня Новый год? — попытался образумить его Коля Бабушкин.
На Лешку Ведмедя посмотрел, ища поддержки. Но Лешка блаженно улыбнулся, потянул к Николаю свой стакан с плещущимся в нем голубым пойлом, икнул и еле выговорил:
— С новым счастьем!.. Чтобы нам посчастило.
Тоже пьяный. Ну что с него возьмешь, с пьяного?
Тогда Николай Бабушкин оглянулся на Волосатиху — она стояла возле стола, где-то за его спиной, и с видом умильным, смиренным смотрела, как веселятся за столом мужчины. Сама она не веселилась, то есть сама она ничего не пила и даже не присаживалась за стол, а только смотрела, как веселятся мужчины, и когда было нужно, когда ее супруг, десятник Волосатов, приказывал: «Мать, неси…» — она несла. Она сама ничего не пила и была, вероятно, совсем трезвая. Поэтому Коля Бабушкин оглянулся на Волосатиху, ища у нее сочувствия, — может быть, им двоим трезвым удастся образумить двоих пьяных.
— Новый год встречаем, — назидательно ответила Волосатиха на эту безмолвную просьбу, — Тринадцатое нынче январи по-новому, а по-старому — тридцать первое декабря… Бывает новый Новый год, а бывает старый Новый год. Аккурат сегодня и есть старый Новый год. Вот, — объяснила Волосатиха.
«Новый Новый год… Старый Новый год… Кому — тринадцатое декабря, а кому — тридцать первое января… То есть наоборот…»
Вообще трезвый человек очень странно и неудобно чувствует себя среди пьяных. Как-то ему даже неловко бывает сидеть среди пьяных людей. Будто они с разных планет, будто они совсем не похожие друг на друга существа и у них нету никаких подручных средств, чтобы столковаться друг с другом и друг друга понять. Хуже этого не придумаешь — сидеть трезвому в пьяной компании. Ну, а поскольку эту пьяную компанию поди протрезви (где там!..), то трезвому остается лишь одно: самому напиться. Чтобы хоть таким рискованным способом разрешить создавшуюся неловкость и найти общий язык с остальной сидящей за столом компанией.
«Черт с вами, — подумал Николай Бабушкин, покосившись на елкин скелет — на скелет несчастной елки, которая стояла здесь с прошлого года и вся подчистую осыпалась. — Пусть. Пускай будет по-вашему: Новый старый год…»
Он чокнулся с Лешкой и десятником Волосатовым, кивнул Волосатихе и вылил себе в рот голубое пойло.
И тотчас судорога отвращения встряхнула его всего, от головы до пят. Судорога свела челюсти, раздвинула ноздри, выжала слезы из глаз, выперла изнутри кадык, остановила сердце, скрутила жгутом кишки — у-уэ-э… Нет, прошло.
Не то чтобы это голубое пойло, которое он вылил себе в рот, было чересчур крепко. Наоборот, оно было совсем не крепко. Николай и покрепче пивал. Он, например, пил водку. Пил спирт неразведенный, что-то около девяноста градусов крепости. Потому что в некоторые отдаленные районы Верхней Печоры водку не забрасывают — туда забрасывают только спирт. Боятся, наверное, что во время сильных морозов водка может замерзнуть, разорвать бутылки и принести сверхплановые убытки. А спирт — он не замерзнет, не разорвет, не принесет убытков. Да и возить его выгодней: вместо двух бутылок водки везешь одну бутылку спирта. А там, на месте, его разведешь водой и получаются две бутылки водки. Правда, когда спирт разводишь водой, происходит какая-то химическая реакция с выделением тепла, и пить эту подогретую химию не очень приятно. Поэтому там, на Верхней Печоре, чаще всего пьют неразведенный спирт. Николай его тоже несколько раз пил.
Но вся эта химия, которую иногда пьют на Верхней Печоре, может показаться душистым медом и цветочной росой по сравнению с пойлом, которым сейчас угостили Николая Бабушкина. Которое он только что влил себе в рот. Это была невероятная мерзость, от которой свело челюсти и скрутило жгутом кишки, — густая, вонючая, сладковатая, солоноватая, хуже касторки, хуже прокисших щей, хуже того, чего хуже не бывает на свете…
Должно быть, хозяин квартиры приметил, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. Что за такое угощение иной гость может и по морде съездить хозяина.
Поэтому хозяин придвинул поближе к Николаю тарелку с недоеденной селедкой и посоветовал:
— На, закуси…
Николай ткнул вилкой в селедочный хвост и стал его, этот хвост, неохотно жевать. У него совсем пропал аппетит. Хотя и не ел ничего с утра.
А хозяйка — Волосатиха — тоже, наверное, приметила, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. И она, виновато подобрав фартук, стала перед гостем оправдываться:
— Это уж не первое. Это уж последнее… Первое когда снимаешь, оно скусное. Первачок… А последнее когда снимаешь, оно не шибко скусное… А первое-то уж выпили… Последнее осталось. Опивочки.
«В тюрьму бы тебя посадить за это первое, — подумал со злостью Николай. — Тем более — за последнее…»
— Ладно уж, — махнул рукой хозяин на хозяйку, — не верещи. Вы вот лучше послушайте. Анекдот. Приезжает…
Волосатов зачем-то оглянулся на окно.
Коля Бабушкин положил обратно на тарелку селедочный хвост.
— …а одна хозяйка его встречает в хате, подносит хлеб-соль, разную закуску и — стаканчик. Он на стаканчик поглядел, спрашивает: «Это у вас не изжито?» Хозяйка отвечает: «Ни, це не из жита, це з чистого сахару…»
Тут, едва договорив, десятник Волосатов сморщился — лицо у него сморщилось, будто проколотый мяч, — и затрясся от смеха:
— Ыгы-ыгы-ыгы-ыгы… Он говорит…
— И-и!.. — тихо пискнула Волосатиха, загородилась фартуком и тоже затряслась от смеха: — Иги-иги-иги-иги… А она говорит…