Страница 40 из 142
Стрелка спидометра рвалась по шкале. Федя-шофер упоенно выжимал педаль. Пулеметной дробью бил из-под колес гравий в днище машины. Ветер напряженно свистел в приоткрытых боковых створках окон.
Дорога круто уходила вверх, и тогда впереди ничего не было видно, кроме синего неба с размазанными по нему слоистыми облаками. И казалось, что сейчас машина оторвется от земли и продолжит свой путь уже в воздухе — туда, к облакам.
В глубокую падь бросалась дорога, и тогда ничего не было видно вокруг, кроме ощетинившейся тайги. И казалось, что сейчас машина ринется с ходу в непролазную чащу, круша сухостой.
Подъем. Уклон. Еще подъем. И еще уклон. И «Победу» вынесло на ровный путь.
И вот тогда метнулась навстречу, пронеслась мимо окон, будто сорвавшись с тетивы, стрела — заостренная спереди, оперенная сзади, желтая, приколоченная к столбу.
Светлана успела прочесть на стреле: «До Унь-Яги 50 км».
Гравий колотил в днище машины. Напряженно свистел ветер. Машина неслась через взгорья и пади.
Синевой наливалось небо, росли и пышнели облака. Катилось вверх ослепительное солнце. Вот сейчас расступится тайга, оборвется дорога, и во всю ширь, во всю даль откроется море — бескрайнее, рябое, позлащенное…
А Светлана, обернувшись, провожала глазами желтую стрелку, на которой написано: «До Унь-Яги 50 км».
1959
Молодо-зелено
Глава первая
В Москве на улице Горького есть большой спортивный магазин.
Справа от входа продают лыжи. Они расставлены вдоль стены и занимают всю стену. Правда, весной и летом, когда на лыжи меньше спрос, их оттесняют в самый угол. И тогда, вместо лыж, выставляют байдарочные весла, бамбуковые шесты, развешивают теннисные ракетки, а на прилавок выкладывают поплавки, блесны, крючки и всякие хитрые мормышки.
Но осенью и зимой вся стена справа от входа заставлена лыжами. Сезон.
Поглядишь — и дух захватит, сколько, оказывается, самых разнообразных лыж существует на свете!
Сперва различишь их по цвету: красные, голубые, зеленые, золотистые и даже черные — поблескивающие черным лаком. Потом, подойдя ближе, обнаружишь, что у этих лыж имеются даже собственные названия, как-то: «Стрела», «Рига», «Спутник», «Калев», «Пионер». Потом в беседе с продавцом выяснишь, что лыжи бывают обыкновенные, изготовленные из одной доски, а бывают многослойные, склеенные из множества пластин разных древесных пород. Соответственно они различаются и в цене.
Но все эти различия не играют решающей роли. Куда важнее практическое назначение лыж.
Если ты, например, собираешься установить рекорд по скоростному бегу, то тебе больше всего подойдут беговые лыжи. Они легки, как перышко, изящны и гибки, как девичья талия. А если тебе по душе острые ощущения и ты хочешь кататься с гор, то тебе следует купить слаломные лыжи. Они шире, толще, тяжелее. Кроме того, для прочности, они по краю окованы железом. Это очень крепкие и надежные лыжи. И если тебе где-нибудь на крутом спуске доведется (не дай бог!) поломать ноги, то даже в этом крайнем случае лыжи останутся целы.
Существуют еще прыжковые лыжи. На них прыгают с трамплина. Они сочетают прочность слаломных лыж и легкость беговых.
Но мы не будем продолжать описание всех и всяких лыж, которые существуют на свете и продаются в большом спортивном магазине по улице Горького в Москве.
Мы не будем продолжать их подробное описание по той простой причине, что все эти лыжи никуда не годятся, если сравнить их с лыжами, на которых морозным январским утром шел по тайге Николай Бабушкин — главный герой этой повести.
Он шел по тайге. Было морозное январское утро.
Не то чтобы очень раннее утро, а часов десять или половина одиннадцатого утра. Пускаться раньше в этот путь не имело смысла, поскольку в середине января на Севере поздно восходит солнце. Скажем, восемь часов утра: уже самый ленивый вылез из спального мешка и чешется спросонок, самый скорый уже сидит на котлопункте и ест подогретые щи — а вокруг непроглядная темень, густая, как деготь, еле-еле подсвеченная снизу холодным сиянием сугробов. Девять часов утра: люди уже топорами стучат, звенят мастерками, иной молодец уже половину нормы освоил, а другой молодец уже догребает в кисете махру, — а вокруг полумрак и сумрак, черные тени деревьев, черные тени построек, все черным-черно.
И только часам к десяти небосклон розовеет, потом желтеет, потом наливается синевой. Восходит солнце.
Оно восходит на юге. Не на востоке, где ему положено появляться спокон веков, а именно на юге. Потому что у этих суровых широт, в верховьях Печоры, появление солнца в середине зимы — особая милость. В низовьях Печоры его вообще целый месяц не видят. Там в эту пору живут совсем без солнца и пользуются календарем. А на Верхней Печоре солнце все-таки появляется, даже в средине зимы. Но появляется оно ненадолго — так, мимоходом. Оно лишь краешком задевает эти места. Оно высовывается бубном из-за кромки леса на юге — и это его высшая точка, его апогей. Повисев часок, солнце заходит. Тоже на юге. Не на западе, где ему положено заходить спокон веков, а именно на юге.
Конечно, ученые астрономы или сотрудники Планетария могут оспорить это утверждение. Они могут авторитетно докапать, что на Верхней Печоре, как и всюду, солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Им, конечно, видной через трубу.
Но тогда остается предположить, что в середине зимы на Верхней Печоре восток и запад перемещаются к югу. Они перемещаются к югу и совпадают в одной точке — в той самой точке, где появляется, висит и, повисев, исчезает солнце. В этой, стало быть, точке — и восток, и юг, и запад. А все остальное пространство, все, что остается, — кромешная тьма, студеные сполохи в небе, тяжелое бремя снегов, угрюмая щеть тайги, тундра до океана, все, что есть вокруг, и все, чего нет вокруг, — это Север. Один только Север, куда ни глянь.
Коля Бабушкин вышел в путь, едва рассвело. Он прикинул, что если идти напрямик через тайгу, если отклониться от «уса», все равно заметенного вровень с целиной, если срезать угол, то можно засветло достичь Джегорского тракта. А там садись на любую попутную машину и кати до самого Джегора. За хорошим разговором с хорошим водителем и не заметишь, как будет Джегор. Можно попасть в Джегор до конца рабочего дня и тотчас заняться делами. Пойти прямо на кирпичный завод, прямо к главному инженеру Черемныху и прямо сказать ему, что за такие порядки нужно снимать с работы, что за такие порядки нужно — мордой об стол…
Вот уже третий день Порожский стройучасток не работает. Нет кирпича. Весь кирпич, какой был, пошел в кладку. Запас иссяк. Конечно, люди на стройучастке не сидят без дела и не плюют в потолок — в тех домах, что они строят, еще и потолков нету, одни стены. И прораб Лютоев не такой человек, чтобы позволить кому-то сидеть сложа руки. Он всегда найдет людям работу. Если ее нет — так он ее выдумает, работу. Заставит какой-нибудь забор городить. Или щепу щепать. Или снег лопатить. За все это по нарядам — честь честью — деньги заплатят, и люди без заработка не останутся.
Однако Порожский стройучасток не для того создан, чтобы щепу щепать и снег лопатить, не для того, чтобы люди просто имели заработок.
К маю у Порогов, на берегу Печоры, должны стоять восемь типовых домов — с окошками, крылечками, водосточными трубами, все как полагается. В мае сюда приедут буровики со своими семьями. Они начнут разбуривать Порожскую нефтеносную площадь, и нужно, чтобы с самого первого дня буровики и их семьи жили в человеческих условиях. А не в палатках, как живут сейчас люди прораба Лютоева: они и сейчас, среди зимы, живут в палатках. Палатки у них, конечно, утепленные — засыпанные снегом, — но все-таки палатки. А где же им еще жить, строителям, если до них на Порогах ни кола ни двора не было, если до них тут было пустое место? Вот они и живут среди зимы в палатках — люди прораба Лютоева. И строят восемь типовых домов на берегу Печоры. К маю эти дома должны быть готовы.