Страница 26 из 142
Светлана обомлела.
Номер девяносто девять. Козырь вышел снова.
Как же быть? Теперь совершенно ясно, что она и в первый раз — по схеме — выбрала правильный фронт для заводнения пласта. Именно в районе девяносто девятой нужно закачивать воду. Именно там это принесет эффект. Именно там!
Светлана ощутила вдруг тяжелую усталость. Она снова придвинула кальку и, подперев голову руками, углубилась в схему. Но глаза уже слипались…
— Не спится? — Это опять появилась в дверях тетя Нися. — Не спится, конечно… А я вот что скажу, Светлана Ивановна: годов-то тебе сколько? Небось уже и двадцать пять?
— Мне? — встрепенулась Светлана. — Мне двадцать семь.
— Вот-вот. Я и говорю, замуж тебе надо. Пора, значит… — продолжала тетя Нися. Сухие морщины ее лица размягчились, выражая озабоченность. Потом эти морщины ожили, заиграли и разбежались лучиками: — И я прямо заявляю, Светлана Ивановна, что по всей Унь-Яге не найти лучшего человека тебе в мужья, чем Инихов Геннадий Геннадиевич!.. Да. Непьющий, некурящий. А уж до чего интеллигентный: один на весь промысел меня не «тетей Нисей», а — по отчеству: Анисьей Даниловной, да… Я ведь у него бельишко в стирку беру, так и про это скажу: аккуратный мужчина, соблюдательный. Сам себе носочки штопает…
Светлана мучилась, сдерживая готовый прорваться смех.
— И еще… — Тетя Нися округлила глаза значительно. — Денег у него — мешок!
— Неужели он их в мешке держит? Вы сами видели… Анисья Даниловна?
— Сама я не видела, а люди говорят. Насчет чужих денег люди всегда в точности знают. Так что не сомневайся — мешок. Он тебя в куколку разоденет, петли тебе на сквозных чулках сам подберет…
Светлана не выдержала — расхохоталась, запрокинув голову.
Тетя Нися, обиженная этим смехом, нахохлилась, и морщины на ее лице опять подтянулись, стали резче.
— Ну, конечно… — вздохнула она. И как бы невзначай, как бы о ком-то стороннем: — Это уж испокон так ведется, что приличному человеку с разгуляем да пьяницей не тягаться!..
— Спокойной ночи, Анисья Даниловна. — Светлана встала из-за стола. — Я здесь ночевать буду.
Третий час за полночь.
Ей еще никогда в жизни не случалось спать на чем-либо, подобном мебели, украсившей брызгаловский кабинет. Это было дерматиновое сиденье со спинкой, снятое с актированного грузовика. Сиденье громоздилось на кирпичах: чтобы повыше. Дерматин облез и местами продырявился — из него торчали клочки ваты и ржавые витки пружин. Товарищ Брызгалов был спартански непритязательным человеком.
Светлана прикорнула на этом автомобильном ложе. Вместо подушки — собственный локоть. «Хорошо, хоть не на полу». Укрылась модным своим широким пальто: одна пола на ногах, вторая на голове. Теперь тепло. Заснуть поскорей. Есть для этого верное средство: «Раз… два… три… четыре… пять… девяносто девять… девяносто девятая!..»
Сейчас от усталости уже погасло возбуждение, которое среди ночи привело ее сюда, в контору, и заставило колдовать над схемой, тасовать каротажные диаграммы. Возбуждение улеглось… И опять остались на душе пустота, растерянность, неверие. Разве хватит у нее на все это сил? И прав?..
Актированные пружины брызгаловского дивана впивались в тело, давили откуда-то сбоку, норовя столкнуть ее на пол, язвительно скрипели. «Подумаешь, принцесса на горошине!» — злилась на себя Светлана.
И, уже засыпая, решила: «Завтра же отправлю завхоза в город купить для кабинета приличный диван… Будет хоть какой-то прок от моего руководства!»
8
Как было условлено, утром Светлана Панышко и Антонюк поехали на девяносто девятую буровую.
Ехать-то им, собственно говоря, пришлось недалеко: машина пробежала по дороге километра три и остановилась. Дальше дороги не было.
Дальше простирался лес. И хотя сквозь этот лес когда-то проложили узкую просеку — так называемый «профиль», — теперь этот профиль густо зарос молодым сосняком. А от прежнего лежневого настила не осталось и следа. Лежень, настланный еще в ту далекую пору, когда здесь бурили скважины, долго кромсали гусеницы тракторов и искромсали его в щепу. Потом древесная труха размягчилась от влаги, сгнила — и будто никакого настила сроду не было.
И опять на этом самом месте выклюнулись, полезли в небо неугомонные ежастые ростки.
Машиной здесь уже не проехать. Да и пешком пройти не просто.
Добро еще зимой, когда операторы нефтяных скважин протопчут по насту хорошую лыжню. Тогда здесь благодать: скользи по этой лыжне — гладкой и твердой, синеватого отлива, что твои рельсы, — только веселей руками размахивай!
Таежный воздух в ту пору звонок и чист. Обок лыжни — пышные, как кучевые облака, сугробы. Они лучатся, источают белый свет. А по ним — нежными такими, парными цепочками — куропаточьи следы. И заячьи петли.
Если идешь здесь с собакой (а кто же из операторов ходит в тайгу без собаки?), то эта Жучка или, допустим, Пурга шалеет от радости, зарывается в сугробы, ныряет в них до глубин, так что лишь кончик хвоста наружу: это она, Жучка или, скажем, Пурга, чует в снегу куропаточку, и ей очень уж хочется ее промыслить. Вынырнет чертом из сугроба, а в зубах — белая птица с черным охвостьем.
Да, зимой здесь хорошо!
Летом гораздо хуже: без бродовых сапог лучше не суйся. Что же касается осени и весны, то об этом даже разговаривать не хочется, а описывать и подавно.
Осенью и весной здесь слякоть кромешная и бездонная. Хочешь — на брюхе ползи, руками выгребая. Хочешь — сядь в жижу и волком вой. Но хочешь или не хочешь, а на буровой тебе сегодня быть обязательно надо, потому что ты — оператор и скважину никак нельзя оставлять без присмотра.
Светлана и Антонюк велели шоферу Феде дожидаться их на дороге, а сами двинулись по профилю в глубь тайги.
— Когда я в тридцатом году первый раз на Печору приехал, — рассказывал походя Антонюк, — тут совсем нетронуто было. Глухо… Даже топографических карт на этот район не нашлось. Взяли проводника — из ближней деревни, коми. Уляшев Степан. Забавный такой парень. Спросишь его: «Степа, какое расстояние до той лиственницы, что на холме?» Покраснеет, смутится: «Не могу, говорит, в точности сказать». — «Ну, а приблизительно?» — «Приблизительно, отвечает, восемьсот сорок шагов…»
Светлана споткнулась о выперший из земли корневой сустав — едва не упала. Антонюк поддержал ее.
— Да… А когда уже мы в этом районе освоились, то проводника решили отпустить. На прощанье вручили ему премию: деньги и компас с наручным браслетом. Степа сперва очень обрадовался, думал — часы. Поднес к уху — не тикают вроде. И стрелка какая-то вертлявая… «Починить их надо?» — спрашивает. Ему объясняют: дескать, это не часы — компас. «А зачем он?» — «Как зачем? Определять страны света — где север, а где юг…» И тут наш проводник расстроился едва не до слез: «Что ж, говорит, я без вашего компаса не знаю, где север, а где юг. Мне про это любое дерево скажет…» Обиделся. И отдал компас деревенским мальцам — пусть, мол, играются…
— Очень трогательно. Правда, не с вашей стороны: могли бы и часы подарить… — выразила сожаление Светлана. — И вы больше никогда не встречали этого проводника?
— Как не встретить. Встречал… — сбоку, хитро глянул на нее Антонюк. — Последний раз — на областной партийной конференции. Уляшев Степан Ильич. Начальник Джегорского разведрайона!
— Неужели он?
— Он, — подтвердил Роман Григорьевич. И добавил задумчиво: — Так ведь двадцать семь лет с той поры… Как один день.
«Двадцать семь… — подумала Светлана. — И мне двадцать семь».
Путь преградила речка. Узкая и неглубокая, она в эту июньскую сушь обмелела до крайности: по глинистому плоскому руслу, выедая канавки, неслышно сочилась вода. Над водою клубился густой, банный пар…
Это была Пэсь-ю, по-коми «Горячая речка». Вода в ней действительно была горяча. Почему?.. Об этом все еще спорили. Одни утверждали, что дело очень просто: Пэсь-ю, дескать, питают подземные горячие источники. Другие заявляли, что дело тут куда сложнее: радиоактивность… Как бы то ни было, Пэсь-ю не замерзала зимой.