Страница 122 из 142
— Пусти, гад… — прошипела она.
Убила бы, а чем?.. Ведерко легкое. И все равно он был сильнее.
Однако расквитался по совести. Когда грузовик, взревев, ринулся дальше по тракту, у обочины стояло ведерко, полное вскрай бензином.
А Катерина ничком лежала под своим «ХТЗ», спрятавшись от всего мира, уткнув лицо в проросшую мелкую травку, царапая ногтями землю…
Но впоследствии она еще не раз голосовала встречным машинам. И среди этой мотавшейся взад-вперед шоферни уже были у нее знакомые. Появились даже приятели. Правда, эти были не рыжие и при обоих глазах.
«Ай да Катька, — ликовала Федосеиха. — Ты у меня мало что трактор, а еще и Главнефтеснаб!»
Но все остальное женское население Скудного Материка не разделяло восторгов председательши. И тогда же впервые услыхала Катерина сказанное ей в спину: «Продажная…»
После войны она вернулась на ферму.
И кому какое дело?
Она про свое сама знала. Кто ночевал, а кто не ночевал, а кто бы и не прочь — да не пустила. Мало ли что говорят? Она и про других про некоторых сказать могла бы.
Только до крайности горько было ей услышать это от Ивана. Она и так себя кляла за то, что не по-умному тогда поступила, в тот первый вечер, когда он заявился в дом. Ведь они, мужики, все на этот счет одинаковы: если с первого раза допустишь — тебя же этим попрекнут, и начнутся нехорошие догадки, и пойдет каждодневная руготня…
А ему бы не следовало. Он бы и сам должен кое-что понимать, если не глуп и не слеп.
Вон даже Алька, для которой любой мужчина, который входил к ним, может, и с делом и с добром, а она уж с порога ненавидела каждого лютой злобой, — и та в последнее время унялась, присмирела. И к нему подобрела, и к ней. Видно, учуяла своим еще несмышленым сердцем, что здесь не стыдное и не грех, а может быть — судьба…
Катерина услышала, как он, потоптавшись в сенях, подержавшись за ручку, все же набрался смелости — открыл, вошел.
Но она и обернуться побрезговала.
Тогда он, сглотнув судорожно, тронул ее за плечо, погладил.
— Дурак ты, Иван, — сказала Катерина. — Не зря люди заметили: Иван-дурак.
— Дурак-то в каждом сидит, — ответил он. — Да не в каждом — Иван…
Когда он увел ее к себе, точнее, к ним обоим и она уже легла, а он все еще сидел в ногах у нее, докуривая сигарету, Катерина заметила, что он снова пялится на стену. Дались же ему иконы эти!..
Но она не угадала.
— Катя… — нерешительно заговорил он. — Ты бы сняла… Неудобно так, а? Все смотрит, смотрит…
Он, оказывается, другое имел в виду. Свирепый усатый портрет, висевший против них.
— Нет, Ванечка, нельзя… Ведь он на войне убитый. Пускай — памятник ему.
Иван прошлепал босиком к стене, выключил свет. Ладно. Когда темно, так ни им его, ни ему их не видно.
— Двенадцать уже, — простонала Катерина. — А ее опять нету, Альбины…
Когда она заснула подле него, усталая ото всех дневных забот и от того, что меж ними было, тихая и мирная, он потом еще долго не спал.
Он в темноте присматривался к ней, спящей — и все думал: кто же она ему?
Вроде бы уже и жена. Но не жена. А та, которая на самом деле была ему женой прежде, тоже давно ему не жена. Хотя он все еще не мог согласиться в душе с этой вполне очевидной истиной — что не жена, и уже навек, и ничего больше не изменится, не поправится. А он все еще помнил ее и, наверное, еще любил.
Но и эту женщину, которая спала, положив на его плечо черноволосую и гладкую голову, — разве не любил он ее?..
Все это было непонятно, загадочно, двояко.
И он, когда ему, как сейчас вот, не спалось, он вспоминал старинную сказку. Никогда им прежде не слыханную. Которую однажды поведала ему Катерина. Рассказала на сон грядущий, будто маленькому.
Хотя она была не для маленьких, эта старая сказка.
Жили-были муж с женой. И жили они, говорят, в этих самых местах, только тогда людей тут было поменьше — это уж потом столько развелось.
Мужика звали Ионой, а бабу Ульяной. Обое еще молодые были, а детей пока не имели, однако надеялись, что бог даст.
Ульяна хозяйство вела, а Иона промышлял охотой. Лесные угодья, которые он для себя облюбовал и где в изобилии водился всякий зверь, были отсюда далеко. Сто верст, а может, и двести.
Надолго, почти на всю зиму, уходил лесовать Иона. Запасался порохом, лил пули, катал дробь. А Ульяна сухари ему сушила, насыпала в котомку чаю да сахару, а мяса, дичины — этого, знала она, мужик себе в лесу всегда сам добудет.
Вот и на сей раз снарядился Иона в дорогу, перекинул ружье да котомку, встал на лыжи, сказал жене на прощанье доброе слово. А она ему поклонилась в пояс — ждать, мол, буду, счастливый путь.
Не за день, не за два, а все же добрался Иона до знакомого ему места, где стояла охотничья керка — бревенчатый домик с очагом да лавкой, ничья избушка, — кто ни войди, тот и хозяин. Да, кроме Ионы, мало кто сюда наведывался.
Охота вышла удачной, богатой. Серой белки он набил видимо-невидимо, и куниц-желтодушек настрелял изрядно, даже соболя ему попадались. Радовался Иона, зная, что продаст мех купцам — и все лето можно будет жить безбедно.
Вечерами разводил он огонь, жарил глухариное мясо, запивал крутым чаем и валился на лавку спать, укрывшись теплой кухлянкой. Ночью вокруг керки бродили, подвывая, оголодавшие волки. Жутко кричали совы. Но все это ему было нипочем.
Одно было плохо. Очень уж тосковал Иона по жене своей, по Ульяне. Ворочался он с боку на бок, маялся без сна. И однажды, помимо воли, даже тихо позвал: «Уля!..»
И тотчас скрипнула дверца керки, легкие женские ноги переступили порог, шагнули — и он слухом узнал эти шаги. А когда она скользнула к нему, под кухлянку, и он ее обнял, прижал к себе, то и все остальное узнал в темноте: и плечи ее, и щеки, и губы…
Он даже и подумать не успел, как же она, Ульяна, сумела добраться сюда, не ведая дороги, сквозь дремучий лес, через эти глубокие снега — и нашла его тут.
Он не стал обо всем этом думать. Он только ласкал ее, свою голубушку, ладу, любил ее.
А утром, когда еще не рассвело, он тихо, чтобы не разбудить Ульяну, взял ружье и лыжи, вышел из керки и снова отправился в лес — веселый такой и легкий.
И опять ему привалило охотничье счастье: встретил он и песца, и соболя, и куницу — и ни разу не промахнулся.
Вернулся Иона к вечеру. Еще издали крикнул, позвал: «Уляша!» Но она не ответила на зов, не вышла ему навстречу. Он отворил дверь, заглянул в керку, а там никого — пусто. Удивился Иона: куда же она подевалась? А потом испугался: может, вышла в лес — и заблудилась, или дикий зверь ее уволок, задрал, или ходила она к речке, а там — полыньи…
До самой темноты и уже в темноте метался Иона вокруг керки да окрест, приглядывался к каждому следу, все искал, искал — не нашел. Нет нигде Ульяны, будто и не было. Пропала…
Вернулся он в керку, сел и заплакал. Себя же стал винить: зачем ее звал? А когда пришла — зачем одну бросил среди глухой тайги? Вот теперь и остался он без жены, сирым, вдовым.
Погоревал Иона, еще день-другой, собрал пожитки свои и добычу, надел лыжи и пустился с печальным сердцем в обратный путь.
Добрел он до своей деревни, до своей избы. Смотрит — глазам не верит: над избой курится дымок. Значит, кто-то есть там.
Вошел Иона в избу и видит такое: стоит его жена Ульяна у печи, стряпает шанежки как ни в чем не бывало. Улыбается ему, рада, что вернулся.
Остолбенел мужик. Вот те и на… Да как же это? Поздоровался с ней. И спрашивает эдак осторожно:
«Как жила, Уляша?.. Никуда отсюда не отлучалась?»
«Никуда, — отвечает жена. — Куда же мне было отлучаться? Тебя ждали… А что?»
«Да так, ничего…»
Иона только в затылке почесал и не стал продолжать этот разговор. Он уже догадался, что вся эта история — чушь и нелепица, сон вроде. Просто поблазнилось ему. Нашел на него такой морок от лесного одиночества и скуки. Лешак начудил, пошутил с ним.