Страница 15 из 117
«В это время его мать, супруга и бесчисленные толпы людей сопровождали короля к Сен-Дени. Войдя в обитель, он увидел папу, аббата и монахов церкви. Смиренно распростершись, он поклонился святому покровителю, после чего папа и аббат открыли позолоченную дверцу и осторожно вынесли серебряный сундук, дабы король, узрев и поцеловав мощи того, кого он боготворил, укрепился духом. Затем, взяв с алтаря знамя, приняв от папы котомку <паломника> и благословение, он удалился в дортуар монахов, чтобы избежать толпы. Он не мог более выносить народной давки, тогда как мать и жена его чуть было не испустили последний вздох в духоте плачущей толпы»[87].
Итак, оставив мать и жену в удушающей людской давке, король обрел мир и покой среди монахов, перед тем как отправиться в долгое путешествие с Алиенорой, о которой Эд Дейский почти не будет дальше упоминать. Не этот ли образ действий супруга, словно охваченного сожалением и тоской по утраченной монастырской жизни, к которой его когда-то готовили, послужил поводом для Алиеноры сказать однажды, что она вышла замуж скорее за монаха, нежели за короля?[88]
Спустя три дня королевская чета во главе войска крестоносцев, следуя через Мец и Вормс, двинулась к Константинополю — медленно, так как приходилось ждать лошадей, тянущих многочисленные повозки. Многие крестоносцы сетовали на столь неторопливое продвижение. В Регенсбурге они приняли императорское посольство, которое напомнило о требованиях, выдвинутых византийским императором. Первое знакомство с нравами и обычаями греков нельзя было назвать приятным: короля и его приближенных раздражали их утонченные, подобострастно-вычурные манеры, витиеватые напыщенные речи, пропитанные пафосом. Французы были удивлены их чрезмерной угодливостью, скрывающей, по их мнению, коварный нрав. Это общее мнение выразил Жоффруа де Ларош-Ванно, епископ Лангрский, ратовавший за морской путь. Будучи не в силах больше выслушивать пространные речи греков, которые нужно было переводить на латынь для короля и его свиты, епископ сказал им:
«Братья мои, соблаговолите не повторять столь часто слова «славный», «великий», «мудрый» и «набожный», которые вы обращаете к королю: он себя прекрасно знает, и мы его хорошо знаем. Говорите короче и проще, что вам нужно». Однако, несмотря на это, даже миряне не раз вспоминали древнюю пословицу: «Timeo Danaos et dona ferentes» <Бойся данайцев, дары приносящих>»[89].
Константинополь в то время был известнейшим в христианском мире городом: в глазах Запада этот богатый, пышный, блистательный град являлся олицетворением неги и роскоши. В «Паломничестве Карла Великого» — песне о деяниях, сложенной в эту эпоху, возможно даже, в связи с крестовым походом Людовика VII, — отражены представления не только об изобилии, окружающем греков, но и об их чувстве превосходства над «этими франками», которые с давних лет (со времен Первого крестового похода, о котором греки сохранили крайне недобрые воспоминания) почитались ими достойными презрения варварами, грубыми, непостоянными и заносчивыми мужланами, любящими распри. В ответ на это у жителей Запада, осознающих свою экономическую и культурную неполноценность, развивается своего рода комплекс, какой испытывают слаборазвитые страны в отношении стран процветающих. Они с лихвой его компенсировали, в свою очередь составив нелицеприятное суждение об этих слишком богатых и «слишком культурных» греках, — суждение, лишь подчеркивавшее воинские ценности «этих франков» и их «благочестие». Эд Дейский выражает общее мнение, говоря о греках как о людях, изнеженных своим богатством, о существах самодовольных, трусливых, коварных и всегда готовых к предательству. Вдобавок ко всему это еретики: они исполняют литургические обряды по-другому, а ежели они хотят вступить в брак с католиком, то осмеливаются вновь крестить его согласно своему обряду, прежде чем благословить его на брак. Возмущенный этим Эд Дейский приходит к заранее известному выводу — греки ненавистны всем:
«Таковы были причины, навлекшие на греков ненависть наших воинов, ибо все, даже миряне, в конце концов, узнали об их заблуждениях. Вот почему наши люди рассудили, что греки не были христианами, а следовательно, убить их ничего не стоило. По сей же причине было трудно удержать их от грабежей и разбоя»[90].
Итак, тон был задан. Далее монах-хронист, переводя свой взгляд на короля, рассказывает, как каждый день, проведенный в пути, король, невзирая на трудности и мелкие неурядицы, возникавшие по вине греков, принимал посланцев императора Мануила, стремившихся успокоить его речами, исполненными почтительности и раболепия, которым король не придавал никакого значения. И посреди этого повествования Эд кидает короткую странную, словно усеченную фразу, прерывающую сюжетную нить. Она касается Алиеноры, о которой автор упоминает крайне редко:
«Иногда императрица писала королеве, а греки в ту пору вырождались в женщин»[91].
Затем он развивает эту тему: подобно женщинам, греки, искоренившие в своих речах и поступках то, что присуще мужчинам, и потерявшие чувство собственного достоинства, давали все больше обещаний, но не внушали доверия. Издатель этого текста справедливо предполагает, что процитированная фраза дошла до нас в неполном виде. Изначально она, вероятно, имела продолжение, не слишком приятное для Алиеноры, которая, как и все женщины (и греки, уподобившиеся им!), обещала все что угодно, но никогда не выполняла обещаний, обманывая доверие. Эти уничижительные замечания — гипотетические, но допустимые — возможно, были изъяты из текста самим Эдом в ходе последующей редакции своих записей[92].
Автор также подчеркивает двуличность греков в целом и императора в частности. Действительно, еще до того как король вошел в Константинополь, он узнал, что Мануил заключил в Иконии мирный договор с турками. Возмущенный этим, епископ Лангрский предложил взять императорский город штурмом. Людовику стоило большого труда убедить эту воинственную партию не воевать с Константинополем, в котором королю и его приближенным предстояло провести долгое время.
Не доходя до предположений о том, что Алиенору мог обольстить Мануил (человек утонченный и образованный, но порочный, любивший выпивку, женщин и не стеснявшийся даже выставлять напоказ свою любовную связь с племянницей Феодорой), серьезные исследователи все же подчеркивают, что королева была очарована восточной роскошью, пышностью и «весельем византийского двора». Алиенора «открыла» для себя привлекательную, фривольную светскую жизнь, отличавшуюся от жизни парижского двора меньшей строгостью[93]. Эд Дейский подробно описывает красоты дворцов и религиозных зданий, богатые и обильные пиры в честь короля, отмечая множество церквей и святых мест, которые король (о королеве ни слова) посетил с императором.
Крестоносцы, обманутые ложной вестью о победе над турками императора Конрада, идущего впереди них, захотели сократить время пребывания в городе, горя желанием как можно скорее ринуться в бой. В то время как армия переправлялась через пролив, произошел инцидент (точнее, один из инцидентов): фламандский крестоносец не устоял при виде прилавков менял, на которых были разложены золотые и серебряные монеты, а вслед за ним ринулись и другие воины. Менялы бежали и всполошили власти. В отместку тех крестоносцев, кто запасался в городе провизией, избили и ограбили. Король свершил скорый суд: он расправился с зачинщиком беспорядков, велев его повесить, и возместил убытки торговцам. Но чтобы восстановить мир, обеспечить рынки и предоставить крестоносцам необходимых проводников, император потребовал от французских баронов оммажа за их будущие территориальные завоевания, а также пожелал женить одного из своих племянников на родственнице короля, девушке из свиты Алиеноры. Почти все бароны, вероятно, принесли оммаж, но пресловутый брак не состоялся, уточняет Эд Дейский в одном из тех редких отрывков, в которых он упоминает о королеве:
87
Eudes de Deuil, De profectione Ludovici VII in Orientem, éd. et trad. V. G. Berry, New York, 1941, p. 16–18.
88
Newburgh, I, c. 31 § 2. Стефан Парижский, со своей стороны, уделяет особое внимание глубокому благочестию короля Людовика: этот правитель был столь добр и великодушен и столь искренне почитал католическую веру, что, не зная его, можно было принять его скорее за монаха, чем за короля. См. HF 12, p. 89: «<…> crederes utique quod Rex non esset, nisi forte eum cognosceres, sed homo aliquis religiosus <…>».
89
Eudes de Deuil, op. cit., p. 26.
90
Eudes de Deuil, op. cit., p. 56.
91
Ibid.
92
О странном свидетельстве Эда Дейского насчет Алиеноры и о том, почему он мог внести в свой текст поправки, см. главу 9.
93
См. Kelly, op. cit., p. 42 sq.; Markale J., op. cit., p. 35; Перну, P., указ. соч., c. 79; и даже Labande, op. cit., p. 182–183.