Городок

— Ну, не горячись. Это и мы можем сделать,— отмахнулся дядя Федя.— И даже никого не поджигая...

— А я его убью,— вдруг спокойно сказал Вася, поднимая голову.

— Ну вот, договорились, называется!

— Убью. Точно, убью,— повторил Вася спокойно.

И оттого, что так уверенно, так убежденно он произнес это, все поверили, что он способен исполнить свою угрозу. Да и кто бы усомнился, припомнив пожар!

— Глупости! Глупости это! — воскликнула Галина Андреевна.— Забудь про свои глупости! У тебя такая трудная жизнь... Тебе еще тюрьмы не хватало?

Шохов и дядя Федя одновременно посмотрели на Галину Андреевну, видимо оба поняли, почему именно сейчас она вспомнила о тюрьме и почему вспылила.

Только Вася ничего не хотел понимать.

— А какая мне разница? — спросил он с вызовом.

— Большая! — горячилась Галина Андреевна.— У тебя, Васенька, вся жизнь впереди. И любовь будет, и все будет, поверь мне...

— Да нет,— отмахнулся он, погружаясь вновь в свои тяжелые размышления.— Мне ничего не надо без Нельки. Я потому и пришел, что мне все равно, что вы со мной сделаете! Выселите, не выселите, а без нее мне кранты... Мне и жизнь-то не нужна...

— Никто тебя не собирается выселять,— сказала убежденно Галина Андреевна.— Сам только веди себя по-человечески. Слышь?

— Ну, я пойду?

Вася привстал и посмотрел на Шохова. Не дожидаясь ответа, вышел.

Часть седьмая

Среди паники, среди общих сомнений, сплетен, слухов, самых невероятных, когда еще заседал растерянный исполком, когда писались коллективные письма и не была до конца изжита вера в чудо, что все образуется, а Григорий Афанасьевич Шохов демонстративно на глазах у всех достраивал кирпичный гараж, прошел слух, что Вася Самохин бросает дом и переезжает в Новый город.

Пока остальные жители (теперь их звали временные) паниковали, советовались друг с другом, подсчитывали сбережения и писали письма на родину на случай переезда, Вася Самохин не сидел сложа руки, а проявил необыкновенную практичность.

Он сходил в завком, партком своего треста, заручился поддержкой начальства и в течение месяцев трех, пока шли пересуды по поводу судьбы Вор-городка, получил двухкомнатную квартиру, на которую у него два года была законная очередь.

Но и очередь и даже завком не много бы значили, если бы Вася не ухитрился кого-то оттереть и кому-то подмазать. А говоря приличным языком, всунуть крупную взятку. Деньги у него водились.

Это все выболтала Нелька одной из подруг в конторе Гидропроекта, а та, в свою очередь, поведала своему мужу, который поделился слухом с Галиной Андреевной. И пошло...

После «общественного суда», когда все сочувствовали несчастному Самохину, минул ровно год, и многое изменилось.

Самохины помирились, и хоть ругались иногда, крупных скандалов между Васей и Нелькой уже не было. Она даже собиралась заиметь ребенка, но сделала аборт, и об этом конечно же все кругом знали.

Дом их так и не принял окончательного обличья добротного дома, тем не менее был вторично отстроен, утеплен, ухожен, а при нем, по примеру остальных, был заведен садик с огородом, а в саду выстроена теплица.

Правда, в огороде у Нельки кроме лопухов да крапивы ничего не росло и не могло расти, она как посадила редис и лук, так и забыла про них и не поливала никогда. А все потому, что жила, судорожно хватаясь то за одно, то за другое, ничего не доводя до конца.

Васю добродушно ругали, наставляли на путь истинный, и он всех, не сердясь, выслушивал. Если артачился для вида, то был отходчив. А когда они ссорились с Нелькой, так знала об этом вся улица Сказочная и даже как бы принимала участие, выясняя между собой, кто из них прав, а кто виноват. Обычно винили Нельку.

Люди приговаривали посмеиваясь: «Баба что глиняный горшок, вынь из печки, а он еще пуще шипит!»

И в этом, насмешливом, попутном, проявлялась симпатия прежде всего к Васе. А когда Нелька вгорячах, в момент какого-то очередного разлада сделала аборт, никто опять же не осудил самого Васю. Он, мол, шумен, но отходчив, да и любит ее. А кабы Нелька вела бы себя получше, да не крутила головой и языком, да хозяйством бы занималась, так было бы все у них хорошо. Не петь курице петухом, не быть бабе мужиком...

И вдруг как гром с небес: Самохины бегут.

От кого хочешь ждали. На полтыщи жителей Вор-городка могли быть паникеры, и трусы, и просто слабонервные, пугливые люди. Но что бесшабашный да беспутный, вечно партизанствующий Вася первый рванет из Вор-городка, это никому в голову прийти не могло.

Как-то по-воровски, молчком, тишком, втихомолочку.

Никто не принял бы всерьез его намерения, если бы Вася ни с того ни с сего не стал предлагать купить у него времянку. Обстроился, обжился и вдруг стал торговать. И цену поначалу заломил бешеную, несуразную, как всегда делал, но потом сбросил вполовину, вчетверо, а продал за какой-то мизер на дрова.

Тут-то до людей и дошло, что Вася бежит. Попытали Нельку, которая, оказывается, и сама-то до поры ничего не знала. А когда прояснилось, выдала Васю с головой, пересказав с похвальбой про хлопоты с квартирой и даже все подробности про взятку.

Все прощали Самохину: халтуру, левачество, поджог Хлыстова, буйный характер и шумные сцены. Но бегство, продуманное, трусливое, в общем-то предательское по отношению ко всем остальным,— не простили. И не могли простить. Именно потому, что этого ожидали от кого угодно, от людей случайных, перелетных, от таких, как Третьяков, скажем, который был как бы на отшибе и ждал себе в городе законную квартиру. Вася был свой. Почти как член семьи!

Как бы то ни было, в воскресный день, теплый, без солнца, но и без дождя, Самохин пригнал трактор с прицепом и стал переносить вещи.

Все знали в Вор-городке, что Самохины грузятся. Но никто не вышел на улицу, никто не предложил помощи, что было для здешних нравов необычно.

И когда сам Вася бросился по соседям с просьбой подтащить тяжелую мебель, за пол-литру конечно, без нее Вася сам не брался да и другим не предлагал, никто не захотел ему помочь.

Одни сослались на срочное дело, другие на детишек или недомогание, третьи заперлись и не открыли дверей.

Но были и такие, что прямо в лицо Васе высказались, что они по поводу его отъезда думают. Что дезертир он и прохвост, что касается взятки, и никакой помощи ему не полагается, а лишь «попутного ветра в зад»... Чтоб скорей убрался.

Вася после такого позора вернулся в дом мрачный. Попробовал было шифоньер с зеркалом тащить волоком с помощью Нельки, да разбил зеркало. А это была плохая примета. Тогда он стал кричать на Нельку, что все она со своим длинным языком, оттого на них все и плюют теперь и никто не хочет помогать.

Так он кричал, кричал, а потом успокоился. Принес уже уложенный вместе с инструментом в кузове топор и стал молча рубить мебель. Распалился и порубил стол, табуреты, а из шифоньера сотворил такое крошево, что страшно было смотреть.

Нелька, не выдержав подобного разгрома, вышла во двор и громко разрыдалась.

А когда трактор, выплевывая синий ядовитый дым, с поклажей и Нелькой, еще плачущей, поверх барахла, с треском, даже демонстративно двинулся по улице Сказочной, весь городок прильнул к окнам и затаясь смотрел на них, первых отъезжающих в Новый город.

Еще бы, это все равно как у нового добротного дома бревнышко из-под основания вынуть! Ну, не бревнышко, так подставочку, клинышек небольшой. Невелика потеря на первый взгляд, но и не маленькая. Начало-то распаду, разрушению положено. Первый камешек с горы, а там пойдет обвалом, не остановишь.

Шохов это понял сразу. Он тоже ведь смотрел через окошко за Васиными сборами (соседи все-таки), переворашивая в памяти прошедшие дни, месяцы, годы. И везде рядом с ним, как теперь оказалось, был Вася Самохин, начиная с той сверкающей весны, когда воткнул он в снег свою наивную самоуверенную фанерку.

Как крыса с корабля...