Городок

Оттого печничал, старался Шохов, как для себя бы не старался. Выстроил опечье, то есть основание, стенки под плиточку и стал класть кирпич в три дымоходных канала в ширину кирпича: в двенадцать сантиметров. Это называлось у них трехобороткой. Стеночку, или щиток, сделал узенькой, ставя кирпич на ребро (ребро-то шесть сантиметров), чтобы лучше отдавалось тепло.

Так и творил, позабыв о немочи, о болезни и все твердя из памяти поговорку: печь нам мать родная. А сам прикидывал: каналы просторные и щиток узенький, значит, тяга будет хорошая, но и обогрев тоже будет приличный.

Потолочную разделку тоже на совесть произвел: дерево да огонь — самые что ни на есть враги. Тут он кирпич с глиной клал, сделав отступ в двадцать пять сантиметров от дыма, то есть от газа, до потолка. Глину при этом мешал с сухой травкой, которую женщины сгребли в кучу. Это тоже от пожара. Трубу он уже в сумерках клал и оттуда сверху посматривал на поселок, сложившийся одной улицей, которая вся сейчас была тут, на стройке.

С такой мыслью Шохов и положил последний кирпич (шестьдесят сантиметров от верха крыши), прикинув, что можно было бы еще украсить трубу железным узоречьем, но не сейчас уже.

Стоя на лесенке, перед тем как сойти вниз, еще раз посмотрел на Вор-городок, на сизоватые домики, в вечернем голубом озаренье. Потом дальше, на блестевшую в отдаленье реку и белые столбы зданий за Вальчиком, в каком-то из них на самом верхнем этаже была сейчас Наташа...

Так легко, приятно стало на душе у Шохова в эту минуту, что он чуть не запел. Ведь преодолел же себя, не только сейчас, а вообще, как и неприязнь к деду преодолел, и жадность (кирпичик-то небось в печке будет греть деда шоховский), и даже некоторую отчужденность к остальным, тем, кто разбудил его так рано.

Было предчувствие у Григория Афанасьевича, что печка ему отменно удалась. И пока мастера во главе с дядей Федей накрывали крышу толем, сваливая рулон от конька по обе стороны и закрепляя реечкой, Шохов все ходил вокруг печки, все щупал ее, прикидывая, как она станет греть.

Но прошел еще час, другой, пока дядя Федя подошел к Шохову, вытирая грязные руки о ветошь, и сказал задиристо:

— Ну, зажигай! Печь-то без дров — гора!

А Шохов ему в тон ответил:

— Не хвались печью в нетопленой избе!

Тут бросили все остатки работы, решив, что завтра доделают. Принесли газетки, зажгли и сунули в топку. А сами столпились за спиной у Шохова смотрели: потянет? И он смотрел, не успев даже испугаться, потому что потянуло. А потом стружек добавили, обрезов сухих, и загудело, заиграло огнем по лицам, по полу, по стенам. Стало вдруг радостно и тепло.

И все улыбались невесть отчего. Смотрели на Шохова, на огонь, плясавший в топочке, и смеялись, хотя смешного-то ничего и не было.

Кто-то нашелся, уже чайник поставил на конфорку, а самые нетерпеливые потащили бутылку и тут, при колеблющемся свете, лили водку в стаканы и пили, поздравляя деда Макара.

— У нас в печурочке — золотые чурочки! — закричал кто-то. И все грохнули «ура», даже домик содрогнулся.

Уже тащили верстачок, накрыв его опалубочным щитом и приспособив под стол. Доски вместо скамеек, стаканы вместо рюмок, миски вместо тарелок. Но зато все быстро, без затруднений. Уже Галина Андреевна складывала готовые бутерброды, сало и колбасу, нарезанные кусочками.

Вася Самохин был шумней всех. Он закричал:

— Дед! Живи тут сто лет! Да нас вспоминай!

Дед Макар пытался что-то ответить, но вдруг не смог, до того расчувствовался. Тут все поняли, что дед Макар плачет, и стали говорить ему всяческие слова, а дядя Федя, хоть маленький, но никак не затерявшийся среди остальных, плеснул водку в потолок и выкрикнул резко:

— Будь счастлив, Макар Иваныч! С богом! Аминь!

Галина Андреевна подхватила:

— Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось!

— Дед! Ты слышишь, дед! — орал Вася Самохин, перешибая общий гул.— Ты чтобы об нас помнил! Мы тут как родня у тебя!

Шохов, сразу ослабев, видать переработался да и перенервничал тоже, потихоньку вышел из дверей (тамбура еще не было) и, едва передвигая ногами, побрел к себе. Но, отойдя метров на двадцать, остановился и стал смотреть, как на густом с глубокой синевой небе поднимается вертикально вверх, растворяясь между звезд, белая струйка дыма. Ее отчетливо было видно над темной крышей.

Счастливое пьянящее чувство захлестнуло Григория Шохова. Нежность к этому дому, к людям, которые там горланили, пытаясь наладить песню, к дыму, который символизировал жизнь, и к вечному небу над этим домом, которое видывало и не такие торжества, но сейчас и оно было причастно к этому волшебному мигу сотворения человеческого жилья.

Давно так не спал Григорий Афанасьевич, как в эту ночь. Крепко и без сновидений. Проснулся не поздно, но с небывалым ощущением чего-то праздничного, хоть было понятно, что воскресенье на дворе и дел домашних накопилось у него много.

Выглядывая в проруб окна и полеживая на животе, Шохов с наслаждением вдыхал чистый утренний воздух, видел голубое, чуть размытое у горизонта небо и чувствовал какую-то необыкновенную в теле легкость, так бывало у него лишь в детстве.

И вот странность, не о Наташе подумал он, как проснулся, хоть о ней не забывал ни на секунду, а про деда Макара, про его дом, про всех сразу помочан, с которыми вчера так необычно расстался, не попрощавшись.

Ополоснувшись ледяной водичкой и пережевывая какой-то застарелый бутерброд, обнаруженный в тумбочке, он не переставал думать о вчерашнем дне, о том, как же закончился праздник, не перепились ли, не ругались, не утомили ли деда и все в том же духе.

Но чего-то надо было решать по дому, а Шохов все не мог сосредоточиться, заставить себя думать о своих собственных, неоконченных делах. Послонявшись по двору и заглядывая в разные закоулки хозяйства, пока не великого, но вполне замусоренного, он вдруг вспомнил, что инструмент его остался там на новостройке. И неожиданно обрадовался поводу снова сходить на избную помочь, а заодно и посмотреть при дневном свете, как выглядит их построенный для деда дом.

Уже на подходе он увидел, что не одинок в своем желании, что и другие помочане, кто после завтрака и на прогулке, начинают собираться к дому деда Макара. Сам-то дед, видать, еще ночевал у Петрухи в избе и пришел, как оно бывает, последним.

Объявился дядя Федя, и пораненный в язык гармонист, и Галина Андреевна забежала, чтобы половичок постелить, и Коля-Поля зачем-то пришли, будто бы за ведром своим, и Нелька, а около нее бессменный Хлыстов.

Нелька же, не умолкая, рассказывала, как вчера они тут веселились, а ее муж, Васька Самохин, даже объяснился Галине Андреевне в любви. На что та с ласковой улыбкой ответила: «Вася, пойди проспись, а завтра, если захочешь, мы на эту тему поговорим подольше...» Он и упал после этого.

И оттого, что все это рассказывала болтливая Нелька, тут же изображая в лицах, было и в самом деле смешно.

С разговоров перешли к делам, и вдруг выяснилось, что в доме деда всем еще может найтись работа, потому что и стены, и потолок не обклеены, и полочки не прибиты, да и мебели у старика никакой нет.

Пока притащили газет и начали клеить стены, Шохов сходил к себе в дом, развел мел в ведре и побелил печку.

Женщины, в мгновение, сшили две ситцевых занавесочки на окна и притащили из дома в горшках два цветка. А дядя Федя ухитрился из обрезов опалубки смастерить нечто вроде стола и двух табуреток. Не было только кровати. Но тут уж подсуетилась Нелька. Она шепнула мужу несколько слов, и он, потускневший таки за ночь и пугливо поглядывающий на Галину Андреевну, потому что и ему рассказали, что он объяснялся ей в любви, хоть он и этого, убей, ничего не помнил, завел свой трактор и куда-то уехал. Через сорок минут вернулся, везя в прицепе железную с пружинами кровать, крашенную в безобразно синий цвет, и два матраца.

— Дед! — крикнул он, подъезжая и глазами пытаясь отыскать Макара Ивановича.— Где дед, кто даст на бутылку?