Городок

Теперь каждый вечер, а вечера все длинней, все светлей становились, Шохов, возвратись домой, занимался подготовкой досок. Пилил по мерке, строгал, шкурил и ровной стопочкой, по счету тут же возле задней стены избушки, складывал. Он все считал.

А в начале апреля лиственничные стулья поставил — то же, что фундамент для будущего дома. Петрухе пояснил, что листвяк вечен, он от воды не гниет, а даже крепче становится. Листвяк этот он присмотрел возле ручья, когда гулял. Уж сколько он тут пролежал без надобности, не сосчитать. Кожура на нем пожухла и облезла, гладкую древесину обнажила. А Шохов хоть гулял, но просто гулять он не умеет, для него гулянье — та же работа, впригляд, вощуп, где и что плохо лежит,— на него, как говорят, глаз положил. Снег счистил, перчаточку не жалеючи, досуха оттер и сразу убедился, что листвяк этот старый, он посинел от лежания. А это уж точный признак, что будет он держать крепче камня, потому что напитан тяжелой смолой, а смола — из категории вечных. Когда измерил до сантиметра, позвал Петруху. Двуручной пилой, которая даже не звенела, а журчала, так была наточена, отсекли они двенадцать чурок по сто тридцать сантиметров каждая. Потом Шохов изготовил носилки, и на тех носилках они отнесли чурки на рабочую площадку.

Еще одно новшество придумал неуемный Шохов. От избушечки к месту будущего дома проложил деревянный, в две доски, скрепленные поперек, тротуарчик, им самим прозванный лавицей. А по этой лавице на тачке, тоже им смастеренной, стал он перевозить материал. А Петруху же, после разметки, попросил вырыть ямы для стульев. Петрухе вообще доставалась самая черновая, бездумная работа. Но он и не роптал. Он понимал, что со своей неуклюжестью в строительном деле на большее он никак претендовать не может. Тут Шохов — король (и свое доказал!), а он как бы подпасок.

После нескольких поездок Шохова в Новожилов, на склад, даже на лесосплавной участок стало окончательно ясно, что избняка добротного, ни кондового красного, ни полукрасного и никакого другого, даже прозванного (с брачком, значит), им не достать. Да и денежек не хватило. Решено было строить засыпуху. Но обвязку сделать из бруса, чтобы в перспективе можно было и стены заменить на рубленые. Шохов был верен себе.

А вот с кирпичом им прямо-таки подвезло. Его удалось достать по государственной цене, восемьдесят один рубль за тысячу, буквально вырвав из-под носа какого-то нерасторопного заказчика на базе. И хоть, по оценке Шохова, не очень добро был испечен тот кирпич, если по дороге рассыпался от одной тряски, все же лучше, чем ничего. А самому сейчас домашний заводик оборудовать рук бы не хватило.

Тракторист, который взялся перевезти кирпич, двадцатилетний, цыганского вида парень, содрал с Шохова втридорога, поясняя, что везти-то надо без дороги по снежной целине да к черту на кулички. Шохов и сам соображал, что не автодром тут, но поторговался для порядка и, на удивленье, что-то выторговал.

Пока разгружался кирпич, шустрый тракторист внимательно прочитал дощечку, воткнутую неосмотрительно нашими друзьями. Смекнув, что здесь, за Вальчиком, заваривается необычное дело, походил по площадке, все время возвращаясь к дощечке и раздумчиво над ней посвистывая. Потом сел на свой трактор и, ни слова не сказав, укатил.

К вечеру того же дня он объявился снова. Опять же молчком вынул из кабины фанерку с колышком и воткнул ее метрах в двадцати от их участка. На фанерке чернильным карандашом наискось, чуть коряво, было написано: «МОЕ МЕСТО. САМОХИН ВАСЯ».

Надо сказать, что эта самозваная, самовольная, прямо-таки хамская фанерка вызвала в Шохове противоречивые чувства.

С одной стороны, стало понятно, что в одиночестве они не останутся. Стоило, как говорят, начать, а там пойдет. Но с другой — как-то было обидно, что вот приехал пацан, от горшка два вершка, и запросто, даже легкомысленно, без всяких там переживаний и раздумий, не посчитав за честь даже поговорить с ним, Шоховым, или для виду посоветоваться, словно на каком-то Клондайке застолбил себе участок.

Конечно, такое не могло не обидеть, даже разозлить чувствительного Шохова. Он тут же подошел к фанерке и на глазах новоявленного Васи Самохина выдернул ее и закинул в снег. В другой раз, мол, будешь знать, как самовольно здесь распоряжаться.

Закинул и встал, глядя впрямую на тракториста. И тот стоял, переводя задумчивый и вовсе не сердитый взгляд с того места, куда улетела фанерка, на разозленного Шохова и обратно. Он уже сообразил свою промашку и, кажется, был в некоторой растерянности, что же предпринять. Спорить ли, драться или кончить дело миром.

— Помешала тебе, да? — спросил, заикаясь, он.

— Помешала,— отвечал Шохов твердо.

— Чем же тебе помешала? Места, что ли, мало?

— Мало.

— Чего оно, купленное тобой, место-то?

— Купленное,— сказал уверенно Шохов, и его глаза голубые, глубокие стали тверды, как лед.— Я тут весь бугор арендую. У меня официальные права на него. А ты, если хочешь строиться, катись вон туда! — и он указал рукой в поле.— Отсчитай по спидометру три километра и втыкай свою дурацкую фанерку. Тебе, гражданин Самохин Василий батькович, с трактором все одно — километром дальше или километром ближе. Лично я считаю, что тебе надо километром дальше селиться.

В запале высказался Шохов и, не дожидаясь ответа, повернулся, направляясь к избушке. Он точно знал, что тракторист не посмеет ему перечить. Шохов умел пустить пыль в глаза. Особенно же Васю Самохина добило обращение к нему как бы казенное, предостерегающее, когда произнесли его фамилию и имя, присовокупив словцо: «гражданин».

— Эй, постой! — крикнул он вслед Шохову.— Чего я отдельно стану? — произнес миролюбиво, когда Шохов повернулся полубоком.— Ты не сердись, слышь, за мной не пропадет. Я тебе помогу материалы перевезти. И, хочешь, опилок натащу для засыпки. Их в «золотом дне» целая гора, этих опилок.

Шохов помедлил, строгим взглядом измерил тракториста с ног до головы. Тем же непререкаемым тоном, очень холодно произнес, что он подумает, а опилки пусть тот привезет. Шесть машин на засыпку и три на завалинку.

— А там посмотрим,— добавил он, уходя.

Ох уж этот Шохов! Стоит повторить, что был он, конечно, прирожденным артистом, умел напустить на себя выражение эдакое, начальственное, и тем сокрушить неискушенного противника. И здесь он сообразил почти мгновенно, как извлечь реальную прибыль из ничего, по сути дела из пустого места.

И пошло с того момента, тут уже и сам Вася Самохин помогал и в традицию превратилось, что каждый новый поселенец не смел ступить на Вальчик, не испросив разрешения у Шохова. А иные уже считали законным принести для «прописки» бутылку коньяка или другой подарок. Шохов от подарков не отказывался, чем вызвал полное возмущение Петрухи. Тот даже скандал закатил, но Григорий Афанасьевич остался непреклонен в данном вопросе. Свою правоту он объяснил просто:

— Нельзя, Петя, идти против народной традиции. Люди хотят меня вознаградить за мою идею. Почему же не пойти им навстречу? — (Можно отметить, что Шохов как-то упустил, что идея-то поселиться здесь была не его, а скорей Петрухина, но об этом как-то уже и не вспоминалось.) — А что касается,— продолжал он,— всех поселяющихся, то это необходимо и просто для контроля: не со всяким же пришлым захочется тебе жить в соседстве? Кого подальше можно отодвинуть, а кого поближе. Да и сами поселенцы должны чувствовать, что существует тут общий порядок, а не какая-нибудь анархия!

Многое мог бы ему тогда сказать Петруха. О том хотя бы, что не ему, Шохову, контролировать и повелевать на этой, пока что ничейной земле и наводить правопорядок, да еще и подарки собирать. Не ему судить людей, кто из них каков, и чего стоит, и куда его отодвигать нужно. И нет никаких его шоховских заслуг, что он первым поставил дом (вторым — Петруха не сказал бы никогда), как нет ничего зазорного у тех, кто приехали сюда, к примеру, сто первыми. Одна беда, одна нужда всех их свела за Вальчиком и не надо изображать из себя власть и наводить, как говорят, тень на плетень.