Городок

А то, что будет новое, то еще ему неизвестно. Как-то еще сложится, как сбудется, хоть желания, решимости сложить все навсегда и по-человечески было в нем больше чем когда-либо. А чем же еще может быть жив человек, как не надеждой?

Оттого в пристрое дома, увидев круглый отпил старого бревна, изъятого при замене Мишкой, Шохов взял это черный распил с собой, пообещав себе мысленно, что он врежет его в первое бревно, которое поставит в основании своего будущего дома.

В своем желтом молоковозе Афоня довез брата до избушечки на краю Тужей, где размещалась автостанция. Здесь толпился народ, а автобуса не было, и никто не знал, будет ли он вообще. Афоня по-быстрому смотал на маслозавод, сдал молоко, вернулся, а Шохов все торчал на утоптанной площадке, заметный издалека в своей голубой синтетической куртке среди других пассажиров. Тогда Афоня снова сгонял на какую-то базу и договорился насчет попутки, но попутка должна пойти лишь к вечеру.

— Я еще подъеду,— сказал Афоня виновато.— Ну, а если что, ядри, так езжай. Давай попрощаемся на всякий случай.— И братья обнялись.

На автобус, проходной, удалось устроиться с трудом, и почти всю дорогу Шохов простоял между креслами, пока какой-то дядька с удочками не сошел и не освободил ему место.

Но все-таки приехал в Котельнич с запасом, успел взять билет на поезд и даже походить по городку. Купе Шохову досталось шумное, какие-то солдатики пили за столиком портвейн и закусывали свежими огурцами. Тут же налили и Шохову, назвав почему-то студентом, наверное из-за его голубой куртки, он отказался. Залез на вторую полку и пролежал до утра с открытыми глазами.

Он думал о маме, худенькой, такой засуеченной и, в общем-то, заброшенной, одинокой в собственном доме. Она будто отвыкла от обычных слов и начинала сразу плакать, как только сын к ней обращался. Но сама-то по мере сил старалась сделать ему получше, он это чувствовал. Оберегала его сон по утрам, стараясь ходить бесшумно, угомонивая его шумных не в меру братцев; в миску клала побольше, получше, а временами, когда она думала, что сын ее не видит, чуть стесняясь, на расстоянии рассматривала его. Видать, не пониманием, а чутьем дошла она до его беды. До нынешнего его состояния. Не умея помочь, старалась хоть как-нибудь украсить его краткий отпуск.

Жалел Шохов и отца, белого, растопыренного, как дикобраз все равно. Он засыпал прямо за столом, а проснувшись, виновато оглядывал всех голубыми слезящимися глазами.

Завидовал Шохов, пожалуй, только братьям своим. Они ведь жили там, где родились, рядом со своей землей. Конечно, они не походили на своих предков: на прадеда, на деда, даже на отца, потому что не пахали землю, да и огородом занимались кое-как, лишь бы росло. Но все-таки они, а не Шохов оказались устойчивее в этой жизни.

Здесь, в деревне, он понял это. Понял и другое: он, не найдя себя в другой стороне, как бы потерялся и на родной, он был здесь чужаком. Семя, занесенное на чужую почву, не про таких ли говаривали его деды: горе в чужой земле безъязыкому... А каково же в родной? И хотелось плакать, до того оказалось тяжким его открытие. Да ведь разучился и плакать с тех пор, как похоронил Мурашку, никто не видывал у него ни единой слезинки. Только, как сейчас, лежал, окаменев сердцем.

Москва его немного расшевелила своей толкотней и многолюдьем. Он сразу же поехал на Рижский вокзал, купил билет в купированный вагон и, поглядев на часы, обнаружил, что у него в запасе остается часа три времени. В Красково ехать было поздно, да и окажись такая возможность, он все равно не поехал бы. Не хотел с его настроим встречаться с милой, но дотошной Розой Яковлевной, которая, конечно бы, исподволь, как умеют делать такие женщины, мелкими вопросами раскопала бы сразу его настроение и проницательно угадала то, что его волнует. Он побаивался ее вопросов, но еще больше побаивался своих ответов.

А вот Инне Петровне он позвонил. Почему, он и сам бы затруднился сказать. Его не пугала холодная расчетливость этой женщины, ее умение разговаривать так, будто она одна все знала о жизни. Уж точно она станет говорить сама и менее всего слушать собеседника. Но это его, как ни странно, устраивало.

Из автомата он набрал номер и, услышав знакомый, хорошо поставленный голос, напомнил, что звонит Григорий Шохов, тот самый...

— Гриша? — не спросила, а сказала Инна Петровна сразу, будто она только и делала, что ждала, когда он позвонит.— Почему же вы не заезжаете? Вы проездом, да? Куда? А когда ваш поезд? — И, выслушав, как все равно приказала: — Вот и хорошо, вы успеете попить чаю. Вы помните, где мы живем? Да, да, метро «Аэропортовская», направо за угол... Мы вас ждем.

Шохов помнил, конечно, их необычный нетиповой дом, со множеством машин у подъезда и с глазастой лифтершей у входа. Сейчас почему-то лифтерши не оказалось. Инна Петровна открыла дверь, все в том же халатике, в тапочках на босу ногу. Она произнесла обычное: «Раздевайтесь, проходите. Проходите на кухню, чай я уже поставила».

— Мы все решили,— сказала она, наливая Шохову чая из какого-то прозрачного чайника в такую же прозрачную чашку. Говорила она так, что ясно было, что действительно все было решено, а самому Шохову оставалось лишь выслушать да исполнить.

Инна Петровна пододвинула гостю коробку с шоколадными конфетами и продолжала:

— Мы решили, что вы остаетесь в Москве. Вас пока может взять в свою группу мой Костя, у него как раз запускается картина. Можно устроиться в павильоне, на декорациях. А мы с Розочкой в это время займемся вашей пропиской. Ну, как?

Шохов пожал плечами. Он не знал, что такое запускать картину и устраиваться в павильоне и как выглядит этот павильон. Но спрашивать не стал, показалось неудобным.

— Кстати,— произнесла Инна Петровна без улыбки. — Мы с Розочкой посмеялись вдосталь над моей оплошкой, как я вас приняла за шабашника... А ведь всем знакомым ваша работа очень понравилась. Конечно, их интересует, как вас можно поэксплуатировать... Понимаете?

У Инны Петровны была странная привычка разговаривать, глядя прямо в лицо. Шохов смущался от ее пристального взгляда. Но и смущаясь, он все время чувствовал, что ему хочется смотреть на нее.

Он вдруг сейчас разглядел, что нисколько эта женщина не старая, хоть и седая, седина даже шла к ее чистому, без единой морщинки лицу. Пожалуй, она была даже красива, таких красивых женщин Шохов раньше не видывал, это была особенная красота, холодная и неземная, как из мрамора все равно.

Женщины знают, когда они нравятся. Наверное, Инна Петровна тоже поняла, но ничем это не выразила. Может быть, чуть дольше задержала на нем свой взгляд и поинтересовалась: «О чем вы? О чем, Гриша, так серьезно задумались?» Но этого было достаточно, чтобы он смутился. К тому же, опустив глаза, он увидел прямо перед собой, очень близко, выглянувшие невинно из-под халатика коленки, белые с нежной кожей, совсем как у девочки.

Стараясь не глядеть ни на Инну Петровну, ни на ее коленки, он быстро поднялся, сказав, что забыл про подарок, который он привез из деревни. Он принес из прихожей чемоданчик, достал оттуда туесок и протянул хозяйке.

— Возьмите. Подобрал в одной избе.

Туесок и вправду был изящный, хоть и старый, кора на нем основательно пожелтела. Но он сохранил свою круглую форму, и донышко с резным загибом, и словно бы вылощенный многими руками окоем, и крышечку с причудливой ручкой-держалкой — все было исполнено о вкусом и сбережено.

Инна Петровна тут же громко позвала Костю и стал расспрашивать о той самой избе, где он нашел туесок, и о других избах и деревнях, в которых это все как бы валяется, оставленное хозяевами.

— Гриша, но разве нельзя, скажем, нанять машин и все это вывезти? — спросила Инна Петровна.

— Да там и машина не пройдет,— первое, что пришло в голову, отвечал Шохов. Только потом он сообразил, что дело ни в какой не в машине. А зачем, собственно, ее нанимать, и что везти и куда везти? Да и вообще странным показался ему такой вопрос.