Люди зимы

И вот, через две недели после похорон Эстер, я увидела ее в лесу – ее саму или ее призрак. Но самое страшное заключалось в том, что она тоже увидела, как я прячусь за большим камнем. Никогда мне не забыть появившегося в глазах Эстер выражения испуганного полуузнавания, какое бывает у человека, внезапно разбуженного от глубокого сна.

Это был, конечно, никакой не дух и не призрак, а самый настоящий «спящий». Кто такие «спящие» я знала довольно хорошо – в школе мы даже играли в такую игру: одна девочка ложилась на землю, как будто она умерла, а остальные клали ей на грудь букетики фиалок и незабудок. Потом кто-то из играющих наклонялся к «покойнице» и шептал ей на ухо волшебные слова, после чего та оживала и, вскочив, начинала гоняться за участниками игры. Тот, кто попадался ей первым, становился следующим покойником.

Кажется (но я не уверена), пару раз Эстер Джемисон тоже играла с нами в эту игру.

А еще я не раз слышала разговоры о том, будто скорбящие родственники могут ненадолго вернуть умершего человека из страны мертвых – нужно только знать правильные слова. Это и называлось «разбудить спящего». Я, впрочем, была почти уверена, что это просто страшные сказки, которые старухи любят рассказывать друг другу за штопкой или шитьем, чтобы скоротать время и, заодно, припугнуть непослушных детей и заставить их возвращаться домой до наступления темноты. Мне, однако, всегда казалось, что Бог никогда бы не допустил подобной мерзости.

Но сейчас я убедилась в обратном.

Меня и Эстер разделяло не больше десяти футов. Я ясно видела, что ее платье испачкано и порвано, мягкие белокурые волосы спутались, и в них застряли комья глины. Землей – сырой, жирной землей – пахло и от самой Эстер, но за этим запахом я различала что-то еще. Это был резкий, неприятный запах разогретого жира и горелой тряпки – примерно так пахнет сальная свеча, когда ее только что задуешь.

Наши взгляды встретились, и я хотела заговорить, хотела назвать подругу по имени, но из моего сжатого судорогой страха горла вырвалось только невнятное шипение:

«Эх-сс-тер…»

В следующее мгновение Эстер повернулась и, словно испуганный кролик, метнулась обратно в чащу. Я проводила ее беспомощным взглядом, крепко вцепившись в поросший лишайником камень всеми десятью пальцами.

Потом на тропе, ведущей из долины к Чертовым Пальцам, появилась еще одна фигура. Какая-то женщина тяжело поднималась по склону, на ходу выкрикивая имя Эстер. Это была ее мать – миссис Кора Джемисон. Увидев меня, она на мгновение остановилась. Ее лицо было красным от напряжения, его искажала гримаса отчаяния. Миссис Джемисон тяжело дышала, ее руки и подбородок были исцарапаны, платок сбился, а в волосах застряли ветки и листва.

«Никому не говори!.. – прошипела она странным, срывающимся голосом. – Никому, слышишь?!..»

«Но почему?» – спросила я, выходя из-за камня.

Миссис Джемисон посмотрела на меня, точнее – сквозь меня, словно я была закопченным оконным стеклом в кухонном окошке.

«Быть может, когда-нибудь ты тоже будешь любить кого-то без памяти, – сказала она. – И тогда ты поймешь…»

И она побежала дальше – туда, где в лесной чаще исчезла ее воскресшая дочь.

В тот же день я рассказала Тете обо всем, что видела.

«Разве это возможно? – спросила я. – То есть, я имею в виду – разве можно на самом деле вернуть умершего человека?»

Мы с Тетей гуляли у реки, собирая съедобные завитушки молодого папоротника. Мы делали это каждую весну, и тетина корзина была уже почти полна. Набрав папоротника, мы приносили его домой и варили суп из лесной зелени и трав, которые Тетя собирала по пути. Кроме того, у реки у нас было еще одно дело: мы проверяли бобровые ловушки. Буквально пару дней назад в одну из них попался крупный бобер, и Тетя надеялась поймать еще нескольких. Бобры в наших краях встречались редко, и их шкурки ценились очень высоко. Тетя говорила – когда-то эти зверьки были так же многочисленны, как белки, но трапперы истребили почти всех, а те, кто уцелел, стали очень осторожны.

Патрон тоже был с нами. Низко опустив лобастую голову, он принюхивался к земле, а его настороженные уши ловили каждый шорох. Папа говорил, что Патрон – наполовину волк, но мне часто казалось, что это не так, и что он волк на все десять десятых. Тетя нашла его еще щенком, когда он провалился в одну из ее ловчих ям, к тому же он был ранен – кто-то всадил ему в бок хороший заряд дроби (собственно говоря, именно поэтому его и назвали Патроном: мол, кто-то зря потратил на него патрон). Тетя отнесла щенка в свою хижину, выковыряла из-под шкуры дробинки, а потом промыла и зашила раны. Патрон выжил и с тех пор не отходил от Тети ни на шаг.

«Ему повезло, что ты его нашла», – сказала я, когда впервые услышала эту историю.

«Везение тут ни при чем, – серьезно ответила мне Тетя. – Просто мы с ним с самого начала были предназначены друг для друга».

И действительно, я никогда не видела, чтобы какой-нибудь пес – или любой другой зверь, если на то пошло – был настолько предан владельцу. Раны Патрона давно зажили, но одна из дробинок повредила ему правый глаз, который со временем стал беловато-сизым, как брюхо дохлой рыбы. Я считала, что этим глазом Патрон ничего не видит, но Тетя всегда меня поправляла: «Этим глазом он видит духов, – говорила она и уточняла: – Он так близко подошел к границе жизни и смерти, что один его глаз навсегда остался в мире мертвых». Я очень любила Патрона, но его слепой глаз внушал мне какой-то непонятный ужас. Порой мне даже казалось, что им он видит куда больше, чем я – своими двумя.

Тетя не была моей настоящей родственницей, но она любила меня, заботилась обо мне, воспитывала меня с самого рождения, поскольку моя собственная мать умерла через считанные часы после того, как произвела меня на свет. Свою мать я, естественно, не помнила и помнить не могла – единственными доказательствами ее существования были свадебные фотографии родителей, сшитое мамой лоскутное одеяло, под которым я спала, да истории, которые рассказывали мне мои старшие брат и сестра.

Джейкоб утверждал, что я смеюсь точь-в-точь как мама. Констанс говорила, что мама танцевала лучше всех в округе, и что остальные девушки ей ужасно завидовали.

Тетины предки были родом откуда-то с севера – кажется, из-под Квебека. Ее отец был белым траппером, а мать – индеанкой. Сама Тетя тоже была похожа на индейца: она носила на поясе большой охотничий нож и одевалась в длинное платье из мягкой оленьей кожи, расшитое яркими бусинами и крашеными иглами дикобраза. Кроме того, она хорошо говорила по-французски, а иногда пела песни еще на каком-то языке, название которого я так никогда и не узнала. На указательном пальце правой руки Тетя носила кольцо из пожелтевшей кости.

«А что на нем написано?» – спросила я однажды, показывая кончиком пальца на странные буквы и символы, вырезанные на его поверхности кольца.

«Что жизнь – это кольцо», – загадочно ответила Тетя.

Жители городка Тетю побаивались, однако это не мешало им частенько наведываться к ее хижине, которая стояла в чаще за Чертовыми Пальцами. Они приходили к ее порогу по хорошо всем известной тропе и приносили деньги, мед, ви́ски и многое другое, надеясь выменять за это одно из ее снадобий. У Тети всегда находились и капли от колик, и чай от лихорадки, и многое другое, а в маленькой бутылочке из голубого стекла хранилось средство столь могучее, что – как утверждала сама Тетя – одной его капли хватило бы, чтобы приворожить любого мужчину.

А в том, что́ говорила Тетя, я никогда не сомневалась.

Знала я о Тете и кое-что еще. Несколько раз я видела, как рано утром она тайком выскальзывала из папиной спальни, слышала звуки, доносившиеся из-за запертой двери, когда Тетя навещала его по ночам.

Тетю я старалась не сердить. Она терпеть не могла, когда ей возражают, вспыхивая буквально от малейшей искры. Если кто-то вдруг не хотел платить ей за лекарства, наговоры или другие услуги, она сама отправлялась в городок и, бормоча заклинания, рассыпа́ла вокруг жилища должника странный черный порошок, который доставала из подвешенной к поясу замшевой сумки. После этого на упрямца и членов его семьи обрушивались самые разнообразные несчастья: болезни, пожары, неурожай и прочее. Некоторые даже умирали.