Страница 31 из 43
Ученику духовного училища, потом семинаристу Ване Павлову, азартному спорщику и жадному глотателю книг, чем дальше, тем тоскливее становилось в рязанской жизни: косной, медленной, стоячей, как вода в пруду. Как трудно, как непонятно, что в ней оказывался и его отец. Умнейший человек. Достойнейший. И при этом — священник, как можно?!
Со времен Петра не бывало в России такого разрыва со всем прежним, такого брожения умов, таких ожиданий, такой неизвестности. Когда ровесникам Вани было семь лет, кончилась Крымская война — унизительным для страны поражением. Перемен требовали, ожидали, боялись во всех слоях общества. В 1861-м рухнуло крепостное право, начались реформы, в Россию хлынули идейные и технические новшества с Запада. Столетия подряд жизнь разумелась сама собой; теперь ее предстояло устраивать заново.
Студенты шестидесятых рвались делать это немедленно, собственными руками, без прежних авторитетов и правил. Порвать со всем старым! Создавали себе необычную внешность: длинные волосы, синие очки... Вместо креста носили на шее медальоны с портретом Руссо; на богословских лекциях скандировали: «Человек — червяк!..» Религия, основа «старой» жизни, раздражала больше всего.
Юными умами 60-х владели вольнодумные публицисты: «два святых Николая» — бывшие семинаристы Чернышевский и Добролюбов — и новые идеалы: материализм, «разумный эгоизм», социальное значение искусства... И святость естественных наук: от них ждали ответов на все вопросы. Наукой наук была физиология.
Иван был готов в любую погоду часами ждать перед запертой дверью Публичной библиотеки, чтобы первым схватить книжку «Русского слова» со свежей статьей Писарева.
Главное — понять «физиологию» жизни. Тогда можно правильно и точно эту жизнь устроить. Разум, понимание — путь к свободе.
Что может быть достойнее работы в науке? О каком свяшенстве может идти речь? Разделять взгляды отца он не мог, подчиняться без согласия — тем более. Л юбые разговоры об этом с отцом неизменно кончались ссорой. Петр Дмитриевич был крут, гневлив, властен. Иван — упрям. Уступать не хотел ни один. И никому не признался бы гордый Иван, что теряет опору.
Семинария, споры с утра до вечера, до хрипоты. Преподаватели долбят: душа, душа... Но что это такое на самом деле, кто-нибудь всерьез исследовал?.. А вот Дарвин, между прочим, доказал — Иван читал об этом у Писарева: происхождение-то человека отнюдь не божественно!..
И вот однажды, раскрыв очередной номер «Медицинского вестника», рязанский семинарист Ваня Павлов прочитал: «Все без исключения качества внешних проявлений мозговой деятельности: одушевленность, страстность, насмешка, печаль... — суть не что иное, как результат большего или меньшего укорочения какой-нибудь группы мышц, — акт, как всем известно, чисто механический...» Это была работа Ивана Сеченова «Рефлексы головного мозга», совсем недавно освободившаяся из-под цензурного ареста. Увидев свет в 1866-м — в том же году, когда Россию потряс выстрел Дмитрия Каракозова в царя-освободителя, — она произвела ничуть не меньшее впечатление.
Автор утверждал: мозг — такой же орган, как все остальные. Все «душевные» движения — по сути, телесные и, как таковые, поддаются изучению. Вот он. ключ к так называемой душе!.. Вот чего стоит вся их религия.
Иван принял решение: он оставит семинарию и будет готовиться к экзаменам в университет. Сомнений не оставалось: заниматься надо только физиологией.
Перед самым отъездом Ивана Петр Дмитриевич вдруг смирился. Он не просто отпустил сына, он простил его. «Летом, на вакации, ждем» — сказал, как ни в чем не бывало.
Оба гордеца принесли жертву — каждый своему богу Иван - науке, познанию, свободе. Отец — наверное, любви...
Петр Дмитриевич Павлов, 1890-е годы
Варвара Ивановна Павлова, 1880-е годы
И.П. Павлов, студент университета, 1871 год
Осень 1873 г., Петербург, университет
Войдя в аудиторию, Иван сразу поймал на себе изумленные взгляды сокурсников и только ухмыльнулся. Они это уже не первый день обсуждают. У них в головах не укладывается, видите ли. Ну как же: когда пришла пора выбирать себе научного руководителя, дерзкий вольнодумец Павлов выбрал не кого-нибудь, а профессора Циона.
Илья Фаддеевич Цион не просто отличался тяжелым характером. Злобный, грубый, взрывной, неуживчивый, он был личностью попросту ОДИОЗНОЙ. Страстный монархист, истово верящий в Бога. Ярый антидарвинист. «Свобода» для него была синонимом безделья, «право выбора» — вредной выдумкой ниспровергателей всего святого. Среди демократически настроенных студентов считалось хорошим тоном с ним не здороваться. Теперь они и со мной, чего доброго, здороваться не будут, хмыкнул Иван. Да пусть делают, что хотят!
Совсем молодой — едва за 30! — Илья Цион был одним из ведущих физиологов Европы, из тех, кто создавал экспериментальную физиологию собственными руками. Важнее этого для Павлова ничего быть не могло. И он не просчитался.
Под руководством Циона Павлов виртуозно овладел скальпелем и стал стремительно расти как исследователь так называемых тайн живого организма. Исследовал связь между сердцем и мозгом у животных, роль нервов, ответственных за действие поджелудочной железы. За обе работы — золотая медаль. Но дело даже не в этом. Чем больше Иван овладевал искусством исследования, тем яснее ему становилось: верить можно исключительно в то, что проверено и продумано самостоятельно. Полагаться лишь на опыт и разум.
Верующие у него вызывали едкую насмешку — во что бы ни верили: в Бога или, например, в то, что политической борьбой можно достичь чего- то осмысленного. Студенты 70-х, сокурсники Ивана бредили, дышали, жили политикой. Павлов не участвовал в политических акциях ни разу. Да что ему до их мнения? Он вообще никому не принадлежал, никого не слушал. Свобода? Служение народу? Безусловно, он все это очень ценит. Только путь к этому — он убежден — возможен один: научная работа.
Позади университет, потом — Военно-медицинская академия (физиолог должен быть хорошим хирургом). Диссертация о нервной регуляции сердечной деятельности. Ушел в свою физиологию с истовостью монастырского служения. Скоро 30, а все один.
И вот одинокий скептик влюбился. Но беда: Серафима Карчевская, Сара, самый близкий ему человек, — оказалась верующей. Хуже того: из строгой религиозной семьи. И — независимая, гордая...
Он очень боялся ее потерять — но не молчать же! Не врать же! «Твои известия о молитвах производят на меня жуткое впечатление. Бог, молитва — не есть свидетельство правды, искренней глубины...» Едва дождался ответа... Какое счастье: она не спорила! Она так полюбила его, что сама увлеклась атеистическими идеями. Оставила свой мир, чтобы войти в мир Ивана.
Все-таки молодые безбожники обвенчались. Саре это было очень важно. Иван любил ее — и уступил. А ведь обычно не шел ни на какие компромиссы! Однако потом поставил жесткое условие: все, никакого Бога. Она подчинилась. Стали жить в большом согласии.
...Что-то оборвалось в тот вечер. Когда Иван вышел на стук и открыл дверь, на пороге стоял Николай Богоявленский — давний его товарищ по семинарии, медик. На нем не было лица. Три недели, как Богоявленский похоронил жену. Тосковал страшно. «Скажи мне, Иван, только честно — как ты думаешь: есть ли что-нибудь после смерти? Встречусь ли я с ней там?» «Николай, что ты несешь?! — Павлову даже смешно стало. — Ты же врач, естественник! Ничего там нет, кроме червей!» Богоявленский ушел, не сказав ни слова. На другой день Павлов узнал: его друг покончил с собой.
Странное чувство вины: он задел что-то важное в человеке. Что-то такое, без чего, получилось, человек не смог жить. Что это могло быть? Неужели иллюзии?.. Спустя годы он даст себе клятву: что бы ни думал он сам — никогда не разрушать чужую веру.