Дурной возраст

— Вы правы, — соглашается она. — Не надо подробностей. Вам-то безразлично, что вы заставляете меня страдать, зато я незлой человек.

Она незлой человек! Большим пальцем он стряхивает слезу.

— Теперь я вижу, куда он клонил. Деньги у меня выманивал. Поскольку я все ему выкладывала, он знал, что родители мне помогают. Это они мне подарили машину. Им хотелось, чтобы я попросила о большем. Они на все были готовы, лишь бы снова прибрать меня к рукам. Но я им этого не позволяла. Может, я не права. Если бы я согласилась принимать помощь, которую они мне предлагали, я не дошла бы, конечно, до того, что случилось. Можно было бы подбрасывать Филиппу деньжат к концу месяца. Ведь правда? Я не ошибаюсь?

Люсьену все равно. Денежные проблемы его не интересуют. Чего ему хочется более всего на свете, так это того, чтобы она опять заговорила о своих отношениях с этим человеком… Нет. Не об отношениях. Только не это!.. Словом, обо всем остальном. Об их встречах, об их… В общем, как они вместе жили!

— Я вас рассердила? — спрашивает она. — Но я пытаюсь вам объяснить… Насколько я его знаю, он потребует огромную сумму, намного превосходящую средства, которыми располагает моя семья. Родители с ума сойдут. Они заявят в полицию, и вас возьмут обоих. Можете не сомневаться, полицейским труда не составит до него добраться. Постарайтесь его урезонить. Может, еще не поздно.

Она ждет ответа. Люсьен думает. Он только что отказался во всем признаться. Теперь уже невозможно! Она превратится в фурию. После всех ее излияний ничто уже не заставит ее смягчиться. Не исключено, однако, что как раз Филипп и есть якорь спасения. Ну и сведет же она счеты! Ясно, что полицейским ничего не стоит до него добраться. Пусть его арестуют. Пусть он ошалеет от страха. В голове Люсьена пока нет ясности. Что-то еле-еле начинает вырисовываться. Как бы появился свет в конце туннеля.

— Почему вы молчите? — спрашивает Элиана. — С кем я разговариваю?.. Боже мой, это ты, Филипп?

Переход на «ты» приводит Люсьена в бешенство. Безумно хочется ударить в дверь. Что она тогда будет делать? Станет умолять? Скажет, что еще любит его? Он раскрыл бы таким образом их интимную связь. Грязная самка! Вот бы оскорблять ее на чем свет стоит! Он дважды стучит в дверь.

— Ах, это не ты! Тогда кто? — говорит она.

Жестокости Люсьен только учится. Это нечто новое, ужасное и благотворное, как лекарство. Дрожащей рукой он выводит:

ЧТО ВАМ ЕЩЕ УГОДНО?

Она возвращает листок и внезапно кидается на дверь, ударяет кулаком.

— Кто вы такой? Я хочу знать! — кричит она.

Ему плохо. Он себя ненавидит. Вырывает еще один листок. Ухмыляясь, царапает:

ФАНТОМАС.

Она читает и сразу же начинает плакать. Он прикладывает ухо к двери. Слезы настоящие, тихие всхлипывания, неутешное горе. Закрыв глаза, он гладит ладонью деревянную поверхность. Голос шепчет в глубине души: «Я сволочь». Тем не менее он не прочь побыть сволочью. После долгой паузы слышится удрученный шепот:

— Вы здесь?

Стук в дверь.

— Мне нужны чулки, эти поехали… потом носовые платки, порошок или мыло — постирать… белье грязное…

Люсьен подскакивает. Словно резануло.

— Мне нужны ножницы и пилка для ногтей, довольно острая. Сколько еще дней вы намерены меня здесь продержать?

Люсьен не знает. Ему известно только, что теперь-то он продержит ее так долго, насколько это возможно. Наверное, это безумие. Но она в его распоряжении! От него зависит, будет ли она плакать. Он чувствует, что силен, куда сильнее всех этих тупиц-одноклассников. Сильнее отца. На сегодня хватит! Имеет смысл продлить удовольствие. Он встает, подбирает валяющиеся под ногами записки, рассовывает их по карманам, гасит свечу, на — мгновение замирает, затем целует кончики пальцев и прикладывает их к двери. Она мечется, кричит:

— Не уходите!.. Не уходите!..

Он выходит. Кругом тихий шорох дождя, порывы теплого ветра. Когда он снова прячет ключи в тайник, то замечает, что у основания стены, там, куда не задувает ветер, появились ростки первоцветов. Четыре ростка, едва распустившиеся, слабенькие, дрожащие. Его охватывает внезапное волнение. Будто мир открывается… Будто душа распахнулась навстречу неведомому. Если бы наизусть знать стихи, он стал бы их читать. Он поднимает голову: пусть вода таинственного крещения оросит лицо. Шепчет: «Эрве, старина, надо жить. Имеет смысл!» Но сердце пока еще слишком мало, чтобы в нем могли уместиться терзающие его чувства.

Он едет быстро; вот дом, где квартира Элианы. Малолитражка на месте. Дом, кажется, затих. В какое-то мгновение ему мерещится, что там снуют полицейские. Он медленно проезжает мимо, делая вид, что прогуливается, хотя и сознает, что на него никто не обращает внимания. Впервые констатирует, что дома Элианы, Эрве и его собственный расположены неподалеку друг от друга. Тот же квартал, словно нечто более пагубное, чем простой случай, приблизил их друг к другу. Он останавливается у своего дома. Четыре тридцать. Есть еще время съездить в госпиталь.

В зале ожидания полно пациентов. Нечего бояться вопросов. Мотоцикл он оставляет в гараже и садится в автобус, чтобы добраться на другой конец города. Осторожность не помешает. Если бы с ним тоже произошел несчастный случай, какая бы участь ждала Элиану? Никто ведь не подозревал бы, где ее искать. Не лучше ли оставить письмо у себя на письменном столе? Нечто вроде завещания. Я, нижеподписавшийся Люсьен Шайу, в здравом уме и твердой памяти, заявляю… Только в самом ли деле он в здравом уме и твердой памяти? Ему забавно переваривать эти идиотские мыслишки, а тем временем проплывают мимо улицы, начинают загораться витрины, превращаясь сквозь запотевшие стекла в красноватые, зеленоватые полосы. Ему хорошо. Хорошо бы остаться тут подольше. Он старается не думать, не ворошить впечатления. Тут у него тайна, сокровище. Когда-нибудь позднее он припадет к этому источнику.

Когда он выходит из автобуса и видит перед собой громаду госпиталя, шагать уверенно трудно, словно только что, ослепленный, он вышел из кинотеатра. Все здесь призывает к порядку и печали: запахи, тишина, холодноватое освещение. Ему показывают, куда идти. Вместе с другими посетителями он поднимается в просторном лифте. У окружающих замкнутое выражение лица, будто людей гложет забота. Длинный, как корабельная палуба, коридор. На дверях номера палат. Проезжает тележка на бесшумных каучуковых шинах. Нечто неясное распростерто под белой простыней. Кого-то, конечно, прооперировали и везут обратно в палату. На каждом шагу несчастье приобретает черты все более и более потрясающей реальности. Люсьен кожей чувствует, что друг его получил серьезную травму. На ум приходят фразы, которые он рассеянно вычитывал в газетах: Франко борется со смертью… Мальро борется со смертью… Здесь подобные слова приобретают конкретный смысл. Эрве борется со смертью — это он-то, ловкий дзюдоист, владевший самыми эффектными приемами! Схватка со смертью?.. Люсьен смутно воображает рукопашную: дыхание смешалось, сцепились тела, и вот в конце концов эта удаляющаяся каталка, увозящая обреченного. Он останавливается. Подкашиваются нога. Ему хочется, чтобы Эрве выкарабкался, ибо его собственная борьба не имеет иначе никакого смысла.

Медсестра спрашивает, что он ищет. Узнав, объявляет:

— Посещения запрещены. Но его мать здесь. Я ее предупрежу.

Она осторожно толкает дверь под номером 117. Счастливый ли это номер? Люсьен складывает цифры, будто проверяет через девятку: семь плюс один и еще один — девять. Кажется, это хороший номер. Появляется мадам Корбино. Ее не узнать: исхудала и отекла одновременно, глаза покраснели, кожа землистая.

— Бедный мой Люсьен, если бы вы его видели! — шепчет она.

— А я как раз хотел его навестить.

Она делает знак, чтобы он подошел поближе, взглянул в приоткрытую дверь. Голова раненого плотно забинтована марлевой повязкой. На кронштейне укреплен флакон с ниспадающей резиновой трубкой, которая исчезает под одеялом. Другая трубка введена в нос. Глаза закрыты. На подбородке темный пушок.