Страница 41 из 45
За соседним столиком расположилась компания, очевидно молодожены: девушки в белых длинных платьях, молодые люди в черных костюмах. Глеб давно обратил на них внимание. Тогда они вели оживленный разговор, хохотали. А теперь приуныли – видно, их рейс тоже задерживался. Глеб вспомнил, что уговаривался с Мариной съездить после свадьбы в Прибалтику – они никогда не были в Таллине. Только вот свадьбы-то и не было. Так, какая-то торопливая, испуганная процедура записи в районном ЗАГСе…
Вдруг за соседним столиком дружно закричали: «Банзай!» Потом один из японцев, пожилой мужчина, что-то громко проговорил. Все вновь закричали: «Банзай!» Молодые люди вышли из-за стола, низко-низко поклонились и побежали, ловко лавируя между столами.
– Послушай, может, это и наш рейс, а? – спохватился Олсуфьев и обернулся к экрану информатора. – Нет, – вздохнул он разочарованно. – На Саппоро… Видно, и впрямь накроется Хиросима.
– Далась вам Хиросима! – воскликнул Глеб.
– Позволь, – растерялся Олсуфьев. – Но… память.
– А те молодожены отправились в Саппоро! На лыжах кататься, а не в Хиросиму.
Они расплатились, вышли из кафе и спустились по эскалатору вниз, на первый этаж.
Несмотря на дневное время, весь аэровокзал был залит электрическим светом. Многочисленные магазинчики торговали сувенирами, фруктами, сладостями, журналами, одеждой. Глеб остановился у киоска и купил яркую игрушку. Он давно собирался ее купить. Удивительная игрушка. Обычный красочный мешочек. Но стоило его помять, как в мешочке что-то начинало дико хохотать. Громко и долго. И ничем не остановить..
– Вот и вся память, – усмехнулся Глеб, глядя на Олсуфьева. – Послушайте, Петр Петрович… Допустим, та бомба убила бы всего лишь одного человека, какого-нибудь древнего старца. Ну не разорвалась бомба, бывает такое… И в то же время она послужила началом невиданного прогресса человечества…
Олсуфьев вплотную приблизился к Глебу:
– Не вижу принципиальной разницы между гибелью вашего старца и сотни тысяч жертв Хиросимы.
– Вздор! – Глеб заложил ладонь за ремень своей сумки и стал похож на солдата. – А если бы тот старик, допустим… утонул, замерз в снегу?
Тон Глеба был снисходительно-иронический. Как у человека, который все решил для себя. И твердо.
– У природы нет нравственных критериев. Да! Природа бывает несправедлива. Но не аморальна! – ответил Олсуфьев. – И то древние наказывали море палками, когда гибли люди.
– И в то же время разбивали друг другу черепа. Теми же палками… Лучше взгляните, какой пожар показывают по телевизору. Глеб сел в глубокое кресло и вытянул ноги. На экране телевизора горело какое-то здание. Шел репортаж прямо с места пожара. Здание горело скучно, вяло. Скорее оно тлело ленивыми редкими жгутами дыма, словно шевелило усами. Люди проходили мимо телевизора равнодушно.
– Вы случайно вчера не смотрели матч по боксу? Мухаммед Али против Джо Фрезера? – спросил Олсуфьев.
– Не до конца. И кто же победил?
– Мухаммед Али.
Глеб сжал подлокотники кресла и обернулся:
– Вы в этом уверены, Петр Петрович?
– Здрасьте. Победил Мухаммед Али. Правда, с небольшим преимуществом… А что вы так? Он ваш родственник?
Глеб засмеялся. Сухим неестественным смехом. Достал пачку сигарет, выбил одну и щелкнул зажигалкой. Красивое газовое пламя обхватило кончик сигареты.
– Значит, я выиграл пари! – он выбросил сильную струю дыма. – Я заключил пари сам с собой и выиграл.
В Хиросиму они так и не вылетели. Все аэропорты юга Японии были закрыты по метеоусловиям.
А купленный сувенир «Мешок смеха» Глеб потерял. Вероятно, забыл в электричке…
Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по статье 211, часть 2, УК РСФСР и статье 127, часть 2, УК РСФСР:
«…После возвращения из Японии меня назначили руководителем группы. Выделили помещение, оборудование. По утрам, перед работой, я бегал вокруг дома в тренировочном костюме. Принимал душ, ел и отправлялся в институт как на праздник. Все шло так успешно и гладко, что казалось неправдоподобным. В довершение этой серии удач я получил оттиск статьи известного специалиста в области магнитометрии, где он упомянул эффект Казарцева. Директор института теперь здоровался со мной за руку и называл по имени-отчеству. А в институте около двух тысяч сотрудников…»
Стены уплывали вверх зыбкими волнами. Глеб понимал, что проснулся, но ночные стены казались ему продолжением сна.
Отчего он проснулся?
Глеб повернул голову и увидел устремленный на него взгляд Марины.
– Ты чего? – со сна голос его звучал хрипло.
– Слышишь? Она ходит. И так каждую ночь.
Глеб прислушался.
За стеной раздавалось едва различимое поскрипывание паркета.
– Когда она спит? А ведь весь день на работе. В ее-то годы…
Глеб сомкнул глаза, но сон не приходил – наоборот, мысли становились все яснее, конкретнее. С утра надо будет наклеивать кристаллы, у Гоши Ведерникова не получается – он кладет слишком много компаунда. Работа нудная: пинцетом, пинцетом. Надо перетащить шкаф из старой лаборатории: некуда складывать образцы.
– Как ты можешь спать, когда она так ходит? – прошептала Марина.
– Я не сплю.
Глеб полежал еще несколько минут, затем приподнялся и сел, подтянув колени к груди.
Казалось, скрип паркета пунктиром прошивал тишину комнаты, то усиливаясь, то затихая.
Глеб опустил ноги на холодный пол. Попытался нащупать тапки, но, видно, слишком загнал их под кровать. Ноги все тыкались в старые босоножки – их Марина носила вместо домашних туфель. Ладно, пойду в них, подумал Глеб. Зоя Алексеевна стояла у буфета, привалившись плечом к толстой резной балясине. Из-под халата виднелась ночная рубашка. Притихшая маленькая фигура матери выражала такую тоску, что у Глеба перехватило дыхание. Зоя Алексеевна обернулась. Казалось, она не поняла, кто это появился в гостиной. Даже прищурила глаза.
– Ты чего это? – с неестественной веселостью в голосе произнесла она. – И в босоножках. Комик.
– Чего ты не спишь?
– Сердце что-то ноет. А хожу – перестает, – Зоя Алексеевна не сводила с сына сухих глаз.
– Показалась бы врачу. Кардиограмму снять, – Глеб отвел взгляд в сторону окна. – Или на работе что не так? Как там Панкратов, все бушует?
Зоя Алексеевна сделала несколько шагов по комнате. Паркет заскрипел, точно живой.
– На пенсию ушел Панкратов. Пойду прилягу.
Почему-то ей не понравилось, как стоит пепельница. Передвинула к самому краю стола.
– Все мне завидуют. Говорят, ну и сын у тебя, Алексеевна. Далеко пойдет. Такое большое дело, когда дети удачные, такое большое. Ни с чем в жизни сравнивать нельзя. Это можно понять, когда свои дети появляются…
Мать еще что-то говорила, торопливо, горячо, точно защищалась. Глеб подошел вплотную к окну. Ночь прилипла к стеклам густой темной пленкой. И было непонятно, где кончается крыша противоположного дома и начинается небо. Черный глянец стекол отражал лишь его фигуру. В углу этого зеркала виднелось лицо матери. Точно они впрессованы в это темное стекло – он и мать…
«О чем же она говорит?» – думал Глеб.
Казалось, что слова матери пчелиным роем разлетаются по комнате, садясь то на подоконник, то на диван, то на буфет, то на люстру, сталкиваясь в воздухе и рассыпаясь вновь.
При чем здесь все это? Привычки Глеба. Его школьные отметки.
Его характер. Удачливость на работе.
– Послушай, мама…
В глазах Зои Алексеевны застыла мольба: только не об этом!
Что она может посоветовать, что?
– Что же мне делать, мама?
Зоя Алексеевна погладила тугую крахмальную дорожку на спинке дивана. Растопыренные пальцы ее руки, казалось, схвачены перепонками – темные, морщинистые, точно утиные лапки.
Сколько же ей лет? Ведь ей уже около шестидесяти.
– Ладно. Спать, мама, спать… А то паркет жутко скрипит.
Глеб повернулся и нелепо, точно канатоходец, раскинув руки, направился к себе. Деревянными молотками застучали каблуки. Он спешил. Он готов был совсем сбросить дурацкие босоножки и побежать…