Война детей

Никита взял остывшую чашку кофе и осушил ее большими глотками, как пьют воду.

Глеб положил остаток пирога на тарелку и взглянул на часы. Половина восьмого. Отсюда до дома полчаса езды. Но уходить ему не хотелось. То, что говорил Никита, его успокаивало, точно наркотик. Но он знал, он был уверен, что лекарство это временное, что срок анестезии пройдет. И странно: ему хотелось сделать себе больнее, чтобы потом стало легче. Так же, как порой нажимаешь на ноющий зуб, с тем чтобы унять боль.

– Допустим, ты прав, – проговорил Глеб. – Но возьми Германию – ту, старую. Проповедь силы. И только силы. А чем закончилось?

– Они закусили удила с чисто немецкой добросовестностью. Им изменило чувство меры. Фашизм – это крайность. И, как всякая крайность, он обречен на самоуничтожение.

Глеб чувствовал, что его начинает всерьез злить Никита. Тоже доморощенный философ!

– Самоуничтожение! – повторил он раздраженно. – Это только кажется, что зло – сила. На самом деле наоборот: зло – признак бессилия.

– Докажи! – выкрикнул Никита.

– Если бы зло лежало в основе эволюции общества, то цивилизация не только давно бы погибла, но и вообще бы не родилась. Люди бы съели друг друга – много было подходящих моментов за историю человечества. Значит, в основе, несмотря на всякие большие и малые неприятности и бомбы, лежит добро.

Никита неестественно захохотал:

– Тогда какого черта ты не идешь в милицию? Не заявишь о том, что случилось на Менделеевской? А? Иди же! Болтун! Баба! Размазня!

Никита смолк так же неожиданно, как и захохотал. Глеб встал.

Подошел к двери, остановился.

– Знаешь почему я туда не пойду? Мое понятие добра еще не переросло мой страх. Понимаешь? Дух мой оказался мельче моего личного, моего эгоистического начала, понимаешь? – усмехнулся Глеб. – И вот я тебе что хочу сказать, добрый Кит. Возможно, ты и не поймешь. Слишком ты уверовал в слово «страх».

– Ладно. Напрягусь – пойму, – раздраженно перебил Никита.

– Пожалуй, то, что я тебе хочу сказать, Кит, – самое важное. Или почти самое важное…

– Выкладывай, не тяни! – у Никиты был вид гончей: он уже учуял след, но не было команды, и он мучился.

– Ведь страха-то никакого у меня нет, Китыч! Стыд есть, стыд и… другое. Там вот, понимаешь, внутри, где вмонтирован в нас природой удивительно простой по механике агрегат, – Глеб ткнул пальцем в грудь. – Он всегда отчаянно стучит, когда я вспоминаю ту ночь. Но не от страха – от другого, совести, что ли, не знаю… И никакой суд не избавит меня от этой муки…

– Врешь ты все, врешь! – Никита точно прыгнул навстречу Глебу. – Врешь! Ты так подобострастно улыбался, разговаривая со мной. Ты! Такой гордый, самоуверенный… Слишком ты боялся, что попал в зависимость от меня, от Алены, от Марины… Страх тебя заставляет так держать себя. Страх!

Глеб покачал головой и проговорил печально и тихо:

– Возможно, так и было. Поначалу. А в дальнейшем…

И Глеб подумал: почему Никита не вспоминает вопросы, с которыми пристал к нему Глеб тогда, в детском саду? О жене Никиты, об их разводе. Вряд ли вопросы эти можно определить как подобострастные. Или Кит о них забыл? Нет! Он их не забудет никогда. Просто ему так хочется хотя бы маленькой победы над Глебом…

– Что, Кит, тебе хочется, чтобы я зависел от тебя? Алены, Марины, да? – усмехнулся Глеб.

– Мадам, не берите в голову всяких глупостей, как говорят в Одессе, – буркнул Никита. Он чувствовал, что краснеет, и отвернулся.

Глеб окинул взглядом комнату.

– Послушай, Кит, может быть, твоя жена и не ушла от тебя? Может быть, она просто тут затерялась, в этом хаосе?

– На досуге поищу, – не оборачиваясь, сухо ответил Никита.

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетельница М. Кутайсова:

«…Меня угнетало чувство страшного одиночества. Я была посвящена в тайну близкого человека. Он доверился мне, надеясь в душе, что я чем-то могу помочь. Его беда стала моей бедой… Но я чувствовала себя, как мне казалось, гораздо безысходней его: мне-то довериться было некому. И мне нужен был союзник, советчик, который так же любил Глеба, как и я… Я не знала, как отнесется Глеб к тому, что я задумала, но это была единственная возможность уйти от одиночества. Я была уверена, что в итоге Глеб это поймет и простит».

Марина принялась листать альбом сначала. Фотографии на толстом картонном основании. С вензелями… Бабушка Глеба. Рядом таращил глаза над черными усами молодой человек в цилиндре – дед Глеба… Рядом с нарзанным орлом – какие-то тетки с ватными плечами старомодных платьев, мужчины в белых рубашках с длинными рукавами и в широких плоских кепи. Привет из Железноводска.

Марина украдкой взглянула на Зою Алексеевну. Та продолжала месить тесто.

– А это кто? – Марина протянула чью-то фотографию. Зоя Алексеевна мельком взглянула:

– Не помню. Все не соберусь альбом привести в порядок.

Голос ее звучал ровно, бесцветно. Так же, как и в момент, когда Марина представилась и сообщила, что ей надо дождаться Глеба. Временами у Марины возникала мысль, что надо бы расположить Зою Алексеевну. Но ей хватало сейчас забот и без этого. Глеб может явиться с минуты на минуту, хотя Марина и не знала, куда он исчез. На сколько она задержалась в суматохе у морга? Минуты на две-три, не больше. Потом она бросилась к больничной проходной, затем – к остановке трамвая. Но Глеба нигде не было. И дома его не оказалось. Зоя Алексеевна пропустила Марину в квартиру. В огромном зеркале в коридоре Марина видела настороженные и любопытные глаза матери Глеба. Зоя Алексеевна ей не понравилась.

– Знаете, я вас представляла немного иначе, – произнесла Марина, присаживаясь на диван.

– Добрее, – Зоя Алексеевна разгадала ее мысли.

Марина растерялась и улыбнулась.

Зоя Алексеевна неопределенно покачала головой и вдруг резко засмеялась. Достала из шкафа толстый фотоальбом, положила перед Мариной и ушла на кухню. Вскоре вернулась, держа глубокую миску с мукой, откинула край скатерти и молча принялась замешивать тесто.

«Странная, – думала Марина. – Наверняка перебралась сюда из кухни, чтобы занимать меня. И молчит».

– Не помню, положила соду или нет? – Зоя Алексеевна взглянула на коричневый пакетик.

– Положили. Я видела, – ответила Марина. – Я даже подумала, что многовато.

– Значит, положила, – и она продолжала месить.

Белое тесто сыто выдавливалось между пальцами. Лениво пузырилось и лопалось, выстреливая сухой мукой.

– А вот и я! – Марина встряхнула старой фотографией. – И Аленка. А это Кит! Глебка-то, Глебка! Уши как веер!

Старая детсадовская фотография. Пожелтевшая от плохой обработки, от времени. С оборванными углами.

– Так вы что, давно знаете Глеба? – Зоя Алексеевна подсыпала в тесто еще немного муки.

– Что вы! С пяти лет.

– Вот как? Что-то я вас не помню.

– Ну… просто мы с вами не встречались. Моя мама работала заведующей в этом детском саду.

Зоя Алексеевна вскинула голову, пытаясь отбросить упавшие на глаза волосы, – руки были в тесте. Но не удалось – наоборот, прядь еще плотнее прикрыла глаз. Марина подобрала жесткий, едва начинающий седеть локон и завела его к виску. Пальцы ощутили прохладу влажного лба. Зоя Алексеевна улыбнулась.

И стала чем-то неуловимо похожа на Глеба.

– Мариночка, если нетрудно, достаньте, пожалуйста, корицу.

С верхней полки.

Она кивнула в сторону черной глянцевой груды ящичков, тумбочек и отделений, составляющих вместе старый буфет.

– Значит, это и есть знаменитый «булль»? – Марина похлопала ладонью по буфету. – Дедушкино наследство?

– Вы и это знаете? – улыбнулась вновь Зоя Алексеевна.

– О, я много чего знаю, – Марина нашла банку с корицей, отломила кусочек на свой вкус, растерла и добавила в тесто. – Вообще-то все в этой комнате мне знакомо. Хоть ни разу тут и не была… А там вот комната Глеба, да? Только вот вас я представляла иначе. Думала, что вы ростом выше. Я почему-то решила, что Глеб должен ростом на вас походить.