Война детей

– Нет, я не ис-ис-испугался, – захлебывается Ваня.

– Испугалась, – поправляет Хлестаков и достает брелок, еле справляясь с дыханием. – Помилуйте, сударыня… – но тут оба не выдерживают и откровенно хохочут, сопровождаемые всем залом.

– Ах, идиот я, идиот. Надо было их в конце выпустить, – горевал единственный серьезный человек – товарищ Алик. Он взял за шиворот Бориса и Ваню и вывел их в коридор.

А зал бушевал:

– Давай Гоголя! Давай «Ревизора»!

Алик поднял руку:

– Потом. В конце… Сейчас Леня Козаков споет песню «Бескозырка».

Вышел Леня. Маленький такой – он был меньше всех в классе. На голове у него была бескозырка. Он ее то и дело поправлял:

бескозырка садилась ему на уши.

Ждать, пока зал успокоится, было бессмысленно. И Леня запел. Начала первого куплета было вовсе не слышно. Но вот зал стал стихать. И затих.

Леня пел сильно, размахивая в такт рукой с зажатой в ней бескозыркой. Глаза его пылали неукротимо. Голос звенел. Казалось, нет никакого зала, а Леня один на берегу моря. И что он сам воевал, и был ранен, и знает, что такое «носить чуть-чуть набекрень».

Это исполнение даже меня захватило, хотя я должен был выступать следом за ним и от волнения почти не чувствовал, что происходит. Это было настоящее искусство. Странно, прошло столько лет, а я нет-нет да и вспоминаю маленького Леню Козакова. И зал. И госпиталь в нашей бывшей школе. Может быть, еще оттого, что Леня Козаков нелепо умер, уже будучи взрослым.

И, кстати, он стал военным моряком…

Леня пел, а я слушал и рассматривал своих будущих зрителей. Лысые. Бородатые. Усатые. Безрукие. Безногие. Один даже с завязанными глазами. Он сидел у самого рояля и повернул лицо в сторону, откуда доносилось Ленино пение.

И вдруг в самой глубине зала я увидел дядю Сашу. Того самого военного, с крестом за Гражданскую войну в Испании! Конечно, это он. Только сейчас он был одет в рыжий халат, как все раненые. Ну и новость! Значит, он вернулся на фронт, а после ранения его привезли в этот госпиталь.

Почему же он не сообщил Розе? Наверно, не хотел огорчать. Наверно, у него тяжелое ранение, и ему не хотелось ее огорчать. Но он просто не знает нашу Розу. То-то он сидит такой грустный.

Ничего, я ему помогу.

В это время я услышал свою фамилию, и кто-то из ребят толкнул меня в спину. Все захлопали. Я подошел к роялю.

– Товарищи раненые! – сам того не ожидая, вдруг произнес я. – Я, конечно, буду играть для всех. Музыку композитора Клименти «Сонатина». А также песню «Землянка»… Но я хочу посвятить отдельно эту музыку специально герою войны в Испании и нашей Отечественной войны. Хорошо?

– Идет! Согласны! – закричали в зале. – Петя! Тебе посвящают… И тут поднялся раненый с завязанными глазами и положил руку на сердце в знак признательности.

Я смутился. Я не ожидал, что есть еще один герой Испании.

– Я, правда, не знал, что у вас есть еще один герой из Испании, – пробормотал я, – но это не имеет значения, – и направился к роялю.

– Как еще один? Один и есть! – зашумели в зале. – Ты что-то путаешь, малыш.

– Ничего не путаю. А дядя Саша?

– Какой еще Саша? – заинтересовались в зале. – Покажи! Ох, эти скромняги…

Я показал рукой в глубину зала. Все недоуменно принялись оглядывать друг друга.

– Да этот вот, – подсказал я.

– Кто? Саша? Братцы, Сашка – герой Испании!

Я не мог понять, что тут смешного. И даже обиделся.

Поднялся шум, хохот. Правда, не такой, как при появлении Хлестакова и мадам Дмухановской, но тоже довольно веселый.

К дяде Саше потянулись со всех сторон. Его хлопали по спине, гладили, как маленького, по голове:

– Герой Испании! Саша, где эта Испания?

– Под юбкой его Испания…

– Молодец твой отец!

Неужели они действительно ничего не знают? И шутят над ним. У нас в классе был такой мальчик. Над ним обычно потешались, устраивали разные истории. Почему именно над ним, никто толком и не знал. Впрочем, он был толстяк, а во время войны среди мальчишек подобное считалось особенно дурным тоном. Но не это главное. Всегда и везде есть свои невольные шуты. Почему? Возможно, люди боятся насмешек над собой, поэтому спешат отвести удар на своего ближнего. Шутом становится тот, кто менее расторопен. Вот и дядя Саша, наверное, так.

– Что вы смеетесь?! – закричал я. – У него крест испанский есть. Он мне показывал и тете Розе…

– Крест? – удивился раненый с перевязанной рукой. – Ай паршивец! Вот для чего ты у Петра Александровича крест одолжил, – раненый сильно хлопнул по спине Сашу своей здоровой рукой.

– И у меня взял медаль, – сказал кто-то.

– Орден мне еще не вернул.

– Интересно, зачем ему понадобился мой осоавиахимовский значок?

Саша отбивался от тех, кто цеплялся за подол его халата, кто тащил его за пояс. Наконец ему удалось подняться на ноги.

– Вам обидно, да? – он заспешил к выходу, проталкиваясь между скамьями. – Вам обидно, что я только контужен, да?! Вы хотите, чтобы я был такой, как вы, – безрукий или слепой… Э-э, что с вами разговаривать!

У самого входа его остановил какой-то раненый. Правда, с виду он и не был похож на раненого, только что халат был, как и у всех, рыжий. Он заговорил низким голосом, где нужно, выдерживая эффектную паузу. Как тамада.

– Слушай, Саша… Конечно, не твоя вина, что взорвался какой-то пакет в глубоком тылу и что ты стоял рядом. Ты скажешь, любой из нас мог стоять рядом. Ты ошибаешься. Мы в это время на фронте были, а не в тылу… И ты, конечно, скажешь, что пришло бы твое время – и ты попал бы на фронт. И ты прав будешь. И неправ! Прежде чем ты собрался на фронт, тебя контузили в тылу. Факт, да? Факт!

В зале одобрительно зашумели. Саша попытался освободиться, но его крепко держали.

– Ты думаешь, нам обидно, что мы по-настоящему ранены, а ты – непонятно что такое, да? Очень это напрасно, – важно продолжал «тамада».

– А почему меня не выписывают отсюда? Нет, ты скажи, почему?! – закричал Саша.

– Докторам иногда подсказать надо. Помочь. Они тоже люди, – объяснил «тамада».

Он еще что-то говорил, не выпуская Сашиного халата.

Товарищ Алик делал мне знак, чтобы я начинал играть. Но мне играть не хотелось. Я старался незаметно выйти из зала. И это мне удалось – никто не обратил на меня внимания, все слушали «тамаду». Вероятно, это было для них важнее, чем «Сонатина» композитора Клименти.

Я прошел мимо нашего класса.

– Эй, послушай, почему шум? – спросил раненый. Ему так и не удалось подняться на костыли.

– Разбираются, – вяло ответил я.

Внизу я сдал халат сестре-хозяйке. Она поставила птичку против моей фамилии и удивилась, что я ухожу: ведь нас еще обедом будут кормить.

– Я не голодный, – сказал я.

В этот день, 14 января 1944 года, под Керчью, у деревни Осовино убили моего дядю.

ЛИЗА

– Луна больше не луна. Теперь луна будет называться Сталин, – объявил дворник Захар и посмотрел на луну, словно прощаясь. Правда, казалось, Захар смотрит совсем на другую планету, но он смотрел на луну. Захар был очень косой от рождения – когда он смотрел прямо, он видел все, что сбоку. Поэтому его не взяли на войну с Гитлером: он мог стрелять по своим и был бы не виноват, потому что косой. Это его обижало, и он старался держать все свои дворы на военном положении. Едва стемнеет, как он ходил по домам и орал: «Свет, свет!» Чтобы соседи соблюдали светомаскировку от фашистских самолетов. Пацанам это нравилось, и они с удовольствием присоединялись к Захару, выискивая нарушителей. Хотя за всю войну ни один немецкий самолет не появлялся в небе над моим родным городом. Гитлер рассчитывал взять Баку целым, вместе с нефтяными промыслами. Но Захар знал коварство фашистов и требовал бдительности от жильцов.

– Почему луна больше не луна? – поинтересовалась моя бабушка.

И все соседи, которые собрались на скамейке подышать свежим воздухом после дневного зноя, посмотрели на Захара, ожидая разъяснения.