Страница 4 из 42
Я чувствовал, что девушка наблюдает за мной, и, чтобы доставить ей удовольствие, свернул сигарету одной рукой. Затем посмотрел на нее и улыбнулся.
— Жаль, что я так не умею, — сказала она.
— Вы не курите, не так ли?
Она улыбнулась в ответ:
— Во всяком случае, не табак. А это как раз он?
— Боюсь, что да, — ответил я.
Девушка занялась своими делами, а я сидел и курил. Когда сигарета укоротилась больше чем наполовину, открылась дверь, и вошла высокая блондинка с вьющимися волосами.
— Мистер Лонгмайр! — позвала она.
Я встал. Она назвалась секретаршей мистера Мурфина, предложила отвести меня в его кабинет, если я последую за ней, и даже обещала принести мне кофе, узнав предварительно, как я его пью. Я ответил, что предпочитаю кофе с сахаром.
Вслед за женщиной с вьющимися волосами я прошел в устланный ковром холл с пятью или шестью закрытыми дверями. Остановившись перед одной из них, женщина открыла дверь, предлагая мне войти. Я вошел. Мурфин сидел за большим столом, Квейн — на кушетке, положив ноги на кофейный столик.
На этот раз мы обошлись без рукопожатий. Квейн лениво помахал мне рукой, а Мурфин кивнул и улыбнулся:
— Ты, как всегда, точен.
— Привычка, — сказал я. — Единственная хорошая привычка.
— Джингер принесет нам кофе.
— Та блондинка?
— Моя секретарша, — кивнул Мурфин.
Я оглядел кабинет Мурфина.
— Похоже, тебя здесь уважают.
Мурфин также огляделся и довольно кивнул. Ему нравилось чувствовать себя хозяином в этой большой комнате с темно-коричневым ковром на полу, затянутыми материей стенами, длинной кушеткой, четырьмя креслами, кофейным столиком и стоящим в углу баром, хотя это могло быть искусно замаскированное бюро. Стены украшали со вкусом подобранные картины, но я не сомневался, что выбирал их не Мурфин, отличавшийся полным отсутствием вкуса.
— Бывало и хуже, — согласился Мурфин. — Гораздо хуже.
— Я знаю.
— Валло будет занят еще минут десять, так что сначала мы выпьем кофе, а потом я представлю тебя.
— А как насчет денег? — поинтересовался я.
— Никаких проблем.
— Он хочет получить их сейчас, — пояснил Квейн. — Так?
— Так, — кивнул я.
— О боже, Харви, — вздохнул Мурфин, — ты все такой же.
— В нашем переменчивом мире постоянство — большое достоинство.
Джингер, секретарша, принесла поднос, на котором стояли три чашечки кофе на блюдцах и с чайными ложечками. Сначала она обслужила меня, затем — Квейна и последним — Мурфина.
— Джингер, принесите, пожалуйста, чек Лонгмайра, — сказал Мурфин, помешивая кофе.
Она вышла из кабинета, тут же вернулась с чеком и положила его перед Мурфином. Тот поблагодарил Джингер и, когда она вновь ушла, достал шариковую ручку. Подписав чек, Мурфин передал его Квейну. Квейн расписался той же ручкой и протянул чек мне. Мельком взглянув на чек, я сложил его вдвое и сунул во внутренний карман пиджака.
— Значит, вы тут подписываете чеки?
— Некоторые, — ответил Мурфин. — Я их подписываю, а Квейн ставит вторую подпись.
— Это правильно, — усмехнулся я. — Лиса следит за лаской. Задумано мудро.
Мы попробовали принесенный Джингер кофе, и я заметил, что Мурфин все так же дует на него, прежде чем сделать первый глоток. Я решил, что он не слишком изменился за двенадцать лет, прошедшие с нашей первой встречи. Он набрал несколько фунтов, его темно-каштановые волосы слегка поседели. Но осталось круглое розовое лицо, практически без морщин, короткий, будто обрубленный, нос, круглый подбородок, широкий тонкогубый рот с неприятной улыбкой и голубые, без тени жалости, глаза.
Я уже забыл, как ужасно он одевался, но зеленовато-коричневый пиджак, розовая рубашка и красно-бело-желтый мятый галстук живо напомнили о прошлом.
Зато Квейн стал совсем другим человеком. Почти такого же роста, что и я, около шести футов, он выглядел стройнее, а его лицо потеряло юношескую округлость, уступившую место углам и глубоким морщинам. Две из них сбегали от крючковатого носа к уголкам рта, который по-прежнему выглядел так, будто Квейн на кого-то дуется или хочет на что-то пожаловаться.
Впервые увидев Квейна, я обратил внимание на его глаза, большие и серые, до краев наполненные чем-то влажным, возможно, невинностью. Цвет глаз, естественно, остался прежним, но сами они как-то сузились, а влажная невинность высохла и исчезла. Я не смог определить, что заняло ее место. Быть может, пустота.
— Так что же произошло? — поинтересовался я. — Вы мне ничего не рассказали.
— Произошло когда? — спросил Квейн.
— После Уилбура Миллса.
Мурфин покачал головой:
— Какой это был ужасный год! Мы работали на Маски, потом на Хэмфри, а после съезда стали помогать Инглтону.
— Ты прав, — согласился я. — Год выдался отвратительный.
— А после Инглтона я… ну, просто сидел дома и мозолил глаза Марджери и детям.
— Как, кстати, поживает Марджери? — спросил я ради приличия. Марджери, скорее всего, осталась такой же чокнутой.
— Даже не знаю, что мне с ней делать, — вздохнул Мурфин. — Теперь она дважды в неделю ходит в какую-то группу самоанализа. Мне просто не хочется идти домой.
— Да, значит, у тебя ничего не изменилось. Тут невольно вспомнишь Уотергейт. Я слышал, вы оба входили в комитет, разбиравший это дело.
— Первым оказался там я, — сказал Мурфин. — А потом затащил и Квейна.
— А где ты был? — я повернулся к Квейну.
— В Мексике, — сухо ответил Квейн.
— Расскажи ему о Мексике, — попросил Мурфин.
— Нечего тут рассказывать, — отрезал Квейн.
Мурфин облизал губы и плотоядно улыбнулся:
— Они достали Б-26. Квейн, пара его дружков и шестидесятилетний пилот времен второй мировой войны, который клялся, что сможет поднять с земли эту развалюху. Возможно, он смог бы взлететь в трезвом виде, но такое случалось редко. Короче, у них было шесть тонн марихуаны. Представляешь, шесть тонн! Они собирались переправить их в пустыню где-то в Аризоне и разбогатеть. В общем, они заставили ветерана протрезветь, он нашел летные очки, надел их, они загрузили самолет, и все шло по плану, кроме одного. Эти чертовы двигатели не запустились.
— Почему? — спросил я.
Квейн пожал плечами:
— Когда я оглянулся, они все еще пытались запустить двигатели. Второй раз я уже не оглядывался.
— А что вы делали в Уотергейтском комитете?
— Были консультантами, — ответил Мурфин. — Мы получали по сто двадцать восемь долларов в день, сидели в отдельном кабинете с разложенными на столе отточенными карандашами и блокнотами и придумывали вопросы. Несколько оказались очень удачными.
— Пленки, — кивнул я. — Я где-то слышал, что именно вы предложили спросить о пленках.
Мурфин взглянул на Квейна, который ничего не сказал, но ухмыльнулся.
— Это был отличный вопрос, — продолжал я.
— Неплохой, — согласился Квейн.
— Но эта благодать продолжалась лишь до октября, — вздохнул Мурфин.
— Семьдесят третьего?
— Да.
— А потом?
— Потом нам перестали платить, и я стал искать чем бы заняться, но получил лишь одно предложение от профсоюза металлистов. Они интересовались, не поеду ли я в Калифорнию. Я, естественно, отказался.
— Понятно, — кивнул я. — Работа там тяжелая.
— Совершенно верно. А затем совершенно случайно я столкнулся с одним малым из Огайо, который думал, что очень хочет стать конгрессменом. Его жена придерживалась того же мнения, денег у них было предостаточно, и на пути к Конгрессу оставалось единственное препятствие: они не знали, как туда попасть.
— Мусакко, — вспомнил я. — Вы вышибли Ника Мусакко.
Вновь сверкнула отвратительная улыбка Мурфина. Появилась и исчезла, как вспышка фонаря.
— Да. Ник слишком долго сидел там, не так ли?
Я пожал плечами:
— Десять лет назад, даже пять, Ник освежевал бы вас и повесил сушиться еще до завтрака. В крайнем случае, до ленча.
— Он постарел, — согласился Мурфин, — потерял бдительность, утратил прежнюю хватку. Я привлек Квейна, и наш новый конгрессмен и его жена были счастливы, особенно жена, потому что я регулярно ублажал ее в номере «Холидей Инн», тут, на Род-Айленде, — он мотнул головой в сторону мотеля. — А конгрессмен умолял меня стать его административным помощником.