Страница 37 из 40
Талым снегом пахло, как после дождя, и на крыльце у Потапова вздрагивали ноздри.
Станция, высвеченная солнцем, повеселела. Обдутые теплым ветром сугробы за ночь заметно осели и вызернились. С крыши срывались светлые капли. Они проклевали снег у стены, там нарастала ледяная дорожка, капли о нее разбивались, и в воздухе стоял тонкий, хватающий за душу звон. У вокзальчика поднялся из-под снега стоящий на березовых козлах стол из неободранных досок, за которым летом мужское население станции дотемна с сухим треском передвигало костяшки домино, а возле домов выглянули зубцы разноцветных и невысоких, можно перешагнуть, заборчиков, огораживающих палисадники. Обледенелые ветки росших за ними берез сейчас искрились, казались стеклянно-хрупкими. Потапов уже и не помнил, когда, сколько лет назад сажали они деревья, помнил только, как трудно было поднять на это людей, привыкших к плоской степи; а потом, когда березы зазеленели, он уговорил всех обнести палисадники вот такими одинаковыми заборчиками и покрасить их разной краской. Каждую весну краску подновляли, и белые, голубые, красные, желтые ограды палисадников издали ярко выделялись в траве, молодили дома.
Разметывая в стороны полы шинели, Потапов направился по оплавленной скользкой тропинке к третьему от вокзальчика дому.
Когда он подходил к нему, из дома, открыв дверь ногой, быстро вышла женщина в старом ситцевом платье, с голыми по локоть красными от стирки руками. Она вынесла таз с мыльной водой, подскочила к плетню и уже размахнулась было вылить воду в соседний двор, но заметила начальника станции, сконфузилась, попридержала таз и засеменила в глубь двора к легкой дощатой будочке с маленьким оконцем, вырезанным в форме ромба.
В доме, куда шел Потапов, жил путевой обходчик Федор Богачев, а в соседнем — кассирша Надежда Степановна Вяткина, вдова с двумя детьми.
Ходила вдова в скромном платке, надвигая его на лоб до самых бровей и повязывая под подбородком концами в стороны, в дубленом полушубке и в валенках. Но валенки так плотно охватывали ее икры, полушубок так туго натягивался на груди, а черные глаза под монашеским платком так блестели, что другие женщины при виде ее тихо злились и, проходя мимо, с надменной строгостью высоко вскидывали головы, хотя вдова ничего такого особенного не позволяла, разве что только не гнала мужчин, излишне задерживавшихся возле зарешеченного окошечка кассы. Собираясь вместе у колодца или отправляясь сообща в магазин в соседнюю деревню, женщины шушукались на ее счет, сплетничали, чесали, в общем, языки. А тут еще Федор, вернувшись как-то со своим дружком стрелочником Иваном Щедриным с рыбалки, выпил у него дома, возвращался к себе веселым, остановился у дома кассирши, заскреб ногтями в ставню и стал шептать в щель:
— Эй, Надька, выглянь-ка. Я тебе окуней на уху дам.
Но выглянула не вдова, а жена Федора Настя. Она тычками загнала мужа домой и долго ругала с крыльца кассиршу, выкрикивая что-то насчет кобелей, которых та приманивает. Вдова долго не отвечала, но потом вышла все в том же платке на свое крыльцо, послушала и с наигранным изумлением сказала раздумчиво:
— Вишь ты, как раскричалась, вобла сухая.
Разъяренная Настасья полезла к ней во двор. Федор догнал жену и сгреб с плетня. Тогда Настя истерично забилась у него в руках и пронзительно закричала.
В соседних домах захлопали двери. Станция осветилась необычно ярко для этого часа. Шум и ругань не стихали до полуночи.
Для Потапова подобные случаи всегда были в тягость, но он не считал себя вправе от них отстраняться и на другой день долго разговаривал с Федором и с его женой Настей, а на прощанье пригрозил поставить вопрос о переводе обходчика на другую станцию, если подобное повторится еще раз. После этого все успокоились. Но вот, поди ж ты, опять она хотела напакостить. Потапов до того разозлился, что у него вспухли на висках вены. Он хотел было окликнуть Настю, но раздумал и махнул рукой. Начнет отнекиваться, говорить, что все ему показалось, и разговора хватит до вечера.
Сердито простучав сапогами по темным сеням, он распахнул дверь и шагнул за порог.
В комнате с большой, во весь угол, печкой было тепло и туманно от кипящей в выварке с бельем воды. Присмотревшись, Потапов увидел на лавке у стола Федора. Он сидел в ватных штанах, но босой и в нижней рубашке, брал щепотью из большой миски квашеную капусту и отправлял ее в рот, запрокидывая голову. На начальника станции, остановившегося посреди комнаты, он только чуть покосился и продолжал с хрустом жевать капусту.
— Вот что, Федор. Давай-ка одевайся, зайди за Иваном и ступайте оба к пакгаузу, — сказал Потапов. — Кирпича малость поколоть надо. Мы у полотна надпись к приезду строителей выложим.
Кирпич в пакгаузе покоился штабелем с незапамятных времен. Давно когда-то завезли его на станцию, вывалили у путей, он долго лежал там, но тот, кому предназначался груз, так и не пришел, хотя Потапов и обзвонил все районное начальство. Тогда он велел сложить его в пакгауз и никому не разрешал трогать: как-никак, а все же государственное имущество. Вчера же решил поколоть несколько штук для лозунга, так как другого материала под руками не было.
Такое решение Потапов принял не без внутренней борьбы и надеялся, что Федор оценит это, но тот вытер о штаны пальцы и сказал:
— А ты не командуй. Я ведь тебе, Василий Осипович, не подчиняюсь. Я службе путей подчиняюсь.
Потапов удивился.
— Ишь ты какой?.. А это тебе общественное поручение. Выкусил? Да? — и вдруг вскипел. — А еще я хотел спросить у тебя: ты это чего своей Настьке безобразничать позволяешь? Она сейчас как раз в Надеждин огород помои выплеснуть приноравливалась…
— Раз общественное, то ладно, — словно не расслышав последних слов начальника, пробурчал Федор и поднялся с лавки.
А Потапов оттого, что прикрикнул на обходчика, ощутил здоровую злость и прилив бодрости. Сказав Федору, чтобы поспешал, он хлопнул дверью и широко зашагал к вокзальчику, предвкушая, какой даст всем разгон, если там грязно. Но пол в маленькой комнате ожидания был вымыт до белизны, а скамейки с высокими спинками тщательно протерты от пыли. За чугунной дверкой печки мерно гудело пламя. Потапов поостыл. Только при виде алюминиевой кружки, прикованной цепью к бачку с питьевой водой, он поморщился. Чего он особенно не терпел, так эту цепь, но без нее кружки постоянно уносили в степь любители выпить из деревни, и он не выдержал, повесил кружку на замок. Лучше, однако, не стало. Любители выпить после этого вдруг зачастили в комнату ожидания. Приходили по двое, по трое, вытаскивали из кармана бутылку с водкой, шаркали по стеклу ногтем, отмеряя долю каждого, запивали водку водой и тут же, у бачка, заводили долгие разговоры.
Если входил Потапов, они пугались, отскакивали в стороны и жались спинами к стенам, по-солдатски прямясь там, вытягивая по швам руки с растопыренными пальцами.
Брошенная кружка повисала на цепи и маятником раскачивалась над самым полом.
Потапов на ходу тихо бросал через плечо:
— Марш отсюда.
Случалось, что не в меру выпивший человек начинал куражиться и доказывать какие-то свои, особенные права пьяного человека. Тогда начальник станции свирепел лицом, круто разворачивал такого за плечи и гнал к двери сильными толчками в спину.
Потапов долго не мог взять в толк, чего ради пьяницы шастают окрест станции, с какой такой стати оттопывают за вечер туда-сюда восемь километров только ради того, чтобы выпить в комнате ожидания. Понял, когда строил дом. На помочь пришли родственники жены, мужики все круглоголовые, крепкие, жена кормила их после работы обедом, а он поил водкой. Купил ее много, но они быстро все выпили, а новой, как назло, в магазин еще не завезли.
— Да ты к своему дежурному сходи, к Дроздову, — тогда и разъяснили ему. — У него в запасе завсегда имеется. Жена его — подружка с продавщицей лавки, и та ей завозит.
Озадаченно покрутив головой, поведя от удивления шеей так, будто ее давил воротник куртки, он хотел было возмутиться, но женины родичи смотрели на него с ожиданием, а в глазах у них стыла такая тоска по спиртному, что он лишь крякнул с досады и отправился к старику.