Страница 12 из 40
Андрей Данилович обиженно насупился, уткнулся в книгу и буркнул:
— Ну, значит, лучше стихов.
Долго шевелил огрубевшие страницы, но вот дошел до «Беседы» архиепископа Эльфрика, англичанина из десятого столетия, снискавшего славу опытного педагога, прочел ее и не выдержал.
— Тут есть и поинтересней. Оторвись-ка на минуту… Учитель спрашивает советника: «Как ты скажешь, мудрец? Которое из мирских занятий кажется тебе стоящим на первом месте?» И что ты думаешь, как отвечает советник? Он отвечает: «Земледелие, так как пахарь всех нас кормит!»
Она пожала плечами.
— Но ведь это неверно, Андрей. А тракторы? Машины всякие сельскохозяйственные… Их же на заводе делают.
— Так-то оно так… Все это правильно. В этой «Беседе», между прочим, кузнец один принимает участие. Он говорит советнику: «Откуда, однако, возьмет пахарь лемех или нож? Да и стрекало он имеет исключительно благодаря моему ремеслу». А теперь послушай-ка, как его отбрил советник, — Андрей Данилович звонко, с торжеством, с ликованием в голосе, точно сам он участвовал в этом споре и предвкушал словесную победу над кузнецом, прочел: — «То, что ты говоришь, конечно, справедливо, но все мы охотнее искали бы гостеприимства у пахаря, чем у тебя, так как пахарь дает нам хлеб и питье». Вот как! А?! Уел кузнеца советник.
Весело рассмеявшись в ответ, жена подошла к нему, присела рядом и обняла за плечи.
— Эх ты, Валафрид мой, огородник.
С нежностью огладив твердый переплет книги, Андрей Данилович поставил ее в шкаф на видное место и долгое время постоянно ее листал. После чтения этой книги у него всегда появлялся нестерпимый зуд в ладонях, и он с увлечением работал в саду — копал землю, делал на деревьях прививки, мазал к зиме стволы известкой. Жизнь в ту пору казалась ему удивительно полной. К работе он привык, притерся к заводу, а к друзьям жены присмотрелся. Он полюбил уводить кого-нибудь из них в сад, усаживал там на скамью за столик, сколоченный из ободранных рубанком до бархатно-мягкой гладкости досок, а сам, нагнувшись, шарил рукой в корнях разросшейся, вымахавшей выше дома груши, доставал из тайника запотевшую бутылку пива или сидра домашнего приготовления, наливал стаканы и неторопливо рассказывал, где поставит ульи с пчелами, где отроет под парники яму… Он много переписывался с садоводами, да и садоводы к нему наезжали: просто так поговорить, посмотреть сад или выпросить новые саженцы — что-нибудь вроде редкой тогда в этих местах китайской вишни, чьи сладкие бледновато-розовые ягоды не свешивались, как обычно, на длинных черенках, а прилипали, казалось, вплотную к веткам.
5
В одну из зим возвращался Андрей Данилович с женой домой из театра. Пол в вагоне трамвая был скользким от затоптанного заледеневшего снега, на холодные скамейки садиться не хотелось. Жена, обхватив его руку, плотно прижималась к нему боком, а захолодевший нос прятала в мех поднятого воротника.
Перчатки на руках девушки-кондуктора были без пальцев: так легче считались деньги. Оторвав им билеты, она подышала на руки и принялась тускло выкрикивать остановки:
— Площадь Восставших… Сад… Музей.
Сначала в вагоне скопилось много народу, но ближе к окраине, когда большие дома стали сменяться маленькими — деревянными, с высокими заборами, ехали они одни. А девушка все покрикивала, выбрасывая ртом тугие клубочки пара:
— Стройучасток… Керосинная…
Вышли на пустой улице и пошли к железнодорожному переезду мимо голубеющей от лунного света двухэтажной бани. Переезд, как назло, закрыли: проходил товарный состав. Андрей Данилович не любил опускать на шапке наушники, и теперь тер ладонями затвердевшие от холода уши. Поезд, наконец, прогрохотал мимо, и они пересекли пути. Миновали первую улицу из небольших домиков. Вторую. Свернули за угол третьей… Дома жена, едва скинув в прихожей пальто, тотчас же прошла в комнату и прислонилась спиной к протопленной печке. Отогрелась и сказала, позевывая:
— Далеко мы все-таки от центра живем. Едешь, едешь… Особенно зимой неприятно: в трамвае по утрам холодина — все проклянешь, пока до места доберешься. А знаешь?.. Почему бы, собственно, нам не перебраться в город? Сейчас это возможно.
У Андрея Даниловича окаменели скулы. От возмущения вспыхнули щеки.
— А дом? — с трудом открыл он рот. — Наш дом?
Она пожала плечами.
— Дом? Сдадим дом и договоримся, чтобы нам дали квартиру в городе, поближе к центру, к работе.
— Как — сдадим?! Да я здесь каждый гвоздь своими руками заколачивал, — у него отхлынула от щек кровь, они побледнели, а глаза стали белыми. — А ты — сдадим… Да ты думаешь, что говоришь?
— Хорошо, хорошо. Заколачивал, так заколачивал, — прервала она. — Поздно уже, давай спать. А то не высплюсь — пораньше встать надо.
Утром он с замиранием сердца ожидал продолжения разговора. Но жена и намеком не обмолвилась о вчерашнем, торопливо выпила чай, затолкала в папку бумаги и ушла.
Она всегда торопилась — то в клинику, то на занятия со студентами медицинского института, то в лабораторию проводить исследования, нужные ей для докторской диссертации. Уходя, звонко чмокала Андрея Даниловича на прощанье в щеку. От губной помады на щеке оставался краснеющий след, и он долго не решался стереть его, будто боялся обидеть жену.
С тех пор покой Андрея Даниловича был нарушен. А вскоре случилось событие, которое вконец отравило последние годы жизни в доме у рощи.
Дочь занималась однажды весной у себя в комнате. Проходя по коридору, Андрей Данилович видел в открытую дверь ее пригнутую над столом спину с острыми лопатками и худой, открытый короткой стрижкой затылок.
— Папа, иди-ка сюда! — вдруг окликнула она.
Он отозвался из кухни:
— Чего тебе?
— Ну, иди же. Посмотри, как интересно… Что это там?
Забравшись коленями на стул, она смотрела в темное окно, почти вплотную придвинув лицо к стеклу. Он положил ей на плечо руку и тоже посмотрел в окно. В вечернем небе плавно кружилась над верхушками смутных берез крупная вишневая звезда.
— Действительно, интересно. Хм… Что бы это могло быть? — протянул Андрей Данилович и тут догадался. — Да это же башенный кран. Сигнальный огонь на стреле.
Вблизи парка установили пять долговязых кранов. Стрелы их торчали высоко над березами. Появились и экскаваторы — на гусеничном ходу, с длинными шеями. Своими железными челюстями они пережевывали пустырь, а по утрам теперь всех в доме будили тяжело груженные строительными материалами машины — проходили мимо, газовали на подъемах, выли с натугой, и в окнах плясали стекла. Постепенно рощу с трех сторон поджали высокие крупноблочные здания, и она потерялась среди них, потемнела, странно уменьшилась, словно березы теснее сплотились вокруг танцплощадки. Музыка оттуда доносилась глуше.
Встречаясь в магазинах с жильцами новых домов, теща стала совсем несносной. Постаревшая, маленькая и сухонькая, с седым узлом волос на затылке, она ходила по комнатам мелкими неслышными шажками, раздраженно ломала у печей о коробок спички и частенько ворчала о том, что живут они, точно в каменном веке: топят печи, моются в бане, хотя у людей и газ уже есть, и ванны, и паровое отопление. Если же Андрей Данилович брался сам растоплять, то она обижалась, отталкивала его от печей, упиралась ему в живот острым локтем, и бормотала что-то насчет тяжелого креста, выпавшего на ее долю к старости. В угоду теще, ублажая ее, он поставил в кухне газовую плитку, а в сенях — красный баллон с кольцом белых букв по округлому боку: «Пропан-бутан». Позднее купил он по случаю старый заржавевший бак и долго чистил его во дворе. Лицо, руки, шея Андрея Даниловича покрылись ржавчиной, будто забронзовели, на губах ощущался привкус металла, но покупке он радовался — примостил бак над чугунной печкой и сделал из него маленькую бойлерную при доме, а летом, когда семья уехала на дачу, установил в комнатах отопительные батареи; утеплил он и наружную стену кладовой, прорубил в ней окно, пол покрыл цементом и поставил там ванну с колонкой.