Страница 8 из 127
— Ничего, мамочка, и сырой табак загорается. Уж я-то знаю, сколько раз пробовала. Просто спичек побольше нужно — вот и все.
— Сегодняшняя не загорелась.
— Мало фосфора было.
Дело же заключалось в том, что упоминание о фабриканте очень благоприятно повлияло на доктора Катанги — но только в одном определенном смысле. Виды его на Бланди не шли дальше гонорара. «Если у этих Бланди дядя фабрикант, значит — они люди надежные, хотя с таким же успехом и князя Лобковица * можно в свои дядья произвести. Но, в общем, это реально, и я должен кругленькую сумму получить». Нечто в этом роде вертелось у него в голове.
Но сколько именно? Наш герой на пятьдесят форинтов рассчитывал: это прилично, хоть и не по-княжески, — широким жестом была бы сотня.
А она, видит бог, ему нужна. От сорока пятидесятифоринтовых билетов, которые он привез из Кашши, только один оставался — «последний из могикан». Через пару деньков нечем будет машину подмазать, и она встанет.
Правда, именно врачу легче всего выжать новую смазку, заявив больному: «Вы поправились, завтра можете уезжать», — а если тот не прочь еще остаться для собственного удовольствия, припугнуть: «Этот климат вам вреден», — за чем последует неизменный конверт с деньгами. Но для этого пациенты нужны, а у доктора Катанги их, кроме Бланди, всего четверо-пятеро было, да и те недавние.
Ничего другого не оставалось, как в один прекрасный день отправить Бланди домой.
— Барышня уже здорова. Врачебная помощь ей больше не нужна.
В голосе его даже печаль послышалась. Как-никак Клара — его первая пациентка; к ней он питал своего рода слабость. Не мешало бы ей, конечно, еще недельку-другую здесь, среди сосен, провести, а вот приходится отсылать. Что поделаешь? Нужда заставляет.
Клара, казалось, не вынесет удара.
— Как? — меняясь в лице, промолвила она. — Мы вам уже надоели?
— Еще что выдумали, — весело, но с невольным смущением и досадой ответил доктор. — Просто для меня важнее всего ваше драгоценное здоровье. Здешний воздух вам уже не на пользу. Дни теперь короткие, вечера сырые из-за росы — это вредно для вас. Все целительное и полезное вы, как пчела из цветка, из Приксдорфа извлекли — оставьте же здесь все губительное.
— Совершенно справедливо, господин доктор, — одобрила баронесса. — На той неделе мы уезжаем.
— Нет, даже такой отсрочки я вам дать не могу. Лучше поезжайте куда-нибудь для окончательной поправки.
— Куда бы вы советовали?
— В Венгрию, например. В эту пору лучше всего Алфёльд *.
— А если в Трансильванию?
— Гм. Не возражаю. В деревню или в город?
— В маленький городок.
Девушка вопросительно подняла на мать полные слез глаза.
— К дяде Яношу поедем, — сказала та, словно ей в объяснение.
Доктор заметил слезы на глазах у Клары и сам расчувствовался, отвел взгляд.
— Я вижу, вам жалко расставаться с Приксдорфом… да и мне жаль, что вы уезжаете; но здоровье прежде всего.
Итак, было решено, что послезавтра Бланди едут.
На другой день доктор, продолжая свои мнимые визиты по городу, чуть не каждые полчаса заезжал домой — посмотреть, нет ли Бланди с гонораром. Только студентом, бывало, поджидал он почтальона с таким нетерпением.
Полдень минул — никого. Дело уже к вечеру стало подвигаться, а они не шли…
— Не были, Мишка?
— Нет.
— Ты все время здесь?
— Все время.
— Никуда не выходил — хоть на минутку? Только не ври, мерзавец!
— Никуда.
— А ну, дыхни!
Лакей послушно дыхнул на хозяина, но палинкой * не пахло; значит, дома сидел.
— Ничего не понимаю.
Герой наш пришел в сильнейшее возбуждение. Чего доброго, они совсем… но он даже мысли такой не допускал. Это было бы ужасно: назавтра несколько срочных платежей, а денег нет. Правда, и нужно-то всего несколько форинтов, но какая разница? Иногда какого-нибудь совка угля не хватает, а насмерть можно замерзнуть.
Он уже хотел ехать в «Мраморную богиню», узнать, в чем дело; но вдруг в аллее напротив увидел Клари.
На ней было легкое черное платье с кружевами и того же цвета соломенная шляпка, украшенная двумя крохотными подсолнухами. Только сейчас доктор заметил, как она изящна. Стройная, высокая, грациозная, точно молодая лань.
— Как удачно, что я вас застала, — направляясь прямо к нему, сказала она, и легкий румянец окрасил ее нежные щеки.
— Зайдете, может быть?
— Нет, не буду вас отрывать от ваших больных. Я только попрощаться пришла…
— Да, да, вы ведь завтра уезжаете…
— …и передать вот эту безделицу от мамы.
И она протянула доктору бумажный сверточек, который тот с элегантной небрежностью опустил в карман.
— Примите это как чисто символический знак нашей неоплатной благодарности вам, — уже почти с ненатуральным умилением продолжала девушка. — О, если б я могла отблагодарить вас лучше! Ведь вы спасли мне жизнь, и она по праву принадлежит вам.
— Я только сделал, что мог. Когда вы завтра едете?
Он перебил ее, чтобы перевести разговор в русло банальных фраз, в которые хорошо одетые люди привыкли облекать свои денежные дела.
— С дневным поездом.
— Тогда я еще утром засвидетельствую свое почтение. Но вы даже не присядете?
Под высокими соснами дворика стояли удобные скамейки сами приглашавшие присесть и поболтать. Клара меланхолически покачала головой.
— Нет, не присяду, — с безграничной печалью промолвила она безвольно, томно опустив руки.
— Уж не хотите ли вы сна меня лишить, как у нас в Венгрии говорят?
— Да, хочу.
И, нежно улыбнувшись, она сделала не то шаловливый, не то укоризненный реверанс и убежала, оставив доктора в полном недоумении.
— Черт побери! Аппетитная штучка! — пробормотал он, глядя ей вслед.
Но едва она скрылась под старыми каштанами, которые тянулись через луг до самой «Мраморной богини», стушевалось и произведенное ею впечатление. Доктор ни о чем больше не думал, кроме маленького свертка, который оттягивал карман. Тяжелый какой! Серебра они, что ли, туда наложили? Первым делом он вернулся в комнату, где осторожно, с замиранием сердца разорвал бумагу.
И невольно зажмурился. Что это? Сон или наваждение? Потому что явью это быть не может.
Из бумаги, сверкая, покатились золотые: новенькие, как на подбор, наполеондоры. Стряхнув оцепенение, он принялся считать: сто штук.
Сто наполеондоров! И за глаза довольно начинающему врачу.
И кто бы подумал? Он не мог отвести широко раскрытых глаз от золота — первого своего «приобретения». «Они богаты, чудовищно богаты, — лепетали его губы. — Сто золотых за какое-то пяти-шестинедельное лечение. Такого в Приксдорфе, наверно, и не припомнят. А Клара даже сказала: «Если б я могла отблагодарить лучше». (Наверно, я кислую мину скорчил — с меня станется. Я ведь думал, сверточек будет тощий.) И вообще она странно себя вела. Стой-ка, что она еще сказала? «Вы спасли мне жизнь, она по праву принадлежит вам». Ого! Да это же форменное объяснение! Ах, дурак, набитый дурак!» Доктор хлопнул себя по лбу (ибо так, совершив ошибку, испокон веков поступают в романах все чего-нибудь стоящие мужчины) и, припоминая одну за другой свои встречи с Бланди, стал осыпать себя упреками: «Серьезнее надо было к ним отнестись. Ведь сказала же баронесса, что в следующий раз повара с собой привезет. Каким же ослом надо быть, чтоб даже тут не сообразить, что это богатые люди? Черт побери: своего повара! Эх, Менюш, Менюш! Своими ушами слышал — своими ушами прохлопал. Куда ж твоя смекалка девалась? Просто невероятно. А дальше еще хуже. Совсем ты ослеп и оглох! (Он подошел к зеркалу и, взъерошив волосы, так говорил сам с собой.) Счастье оседлать собрался! А копытом под зад не хочешь? Стоишь того. Не стоял разве в стакане бутон этот несчастный, словно святыня какая? Это она его, бедняжка, поставила! (Он приложил большие пальцы к ушам и пошевелил перед зеркалом оттопыренными ладонями, дразня свое отражение.) А не у нее ли слезы брызнули, когда я заявил, что им пора уезжать? И я же сам их отсылаю! Неслыханно. Нет, никогда из меня ничего путного не выйдет. Да уж одно то, как она смотрела… краснела поминутно… А я, остолоп… Но теперь все кончено — они уезжают. И я их спровадил!»