Страница 117 из 127
— Тысячу благодарностей, сын мой, за то, что ты сделал для меня. Теперь мой черед.
Да, теперь черед был за ним! Снова появилась надежда. Еще раз выглянуло из-за туч солнце.
А может быть, солнце вовсе и не появлялось, просто было тепло, как бывает, когда хорошо протопят печь? (Один лишь господин Ногал мог бы сказать, сколько «топлива» он на это потратил!)
Но печь греет до тех пор, пока ее топят, а потом она постепенно остывает и становится холодной и ко всему безразличной.
Граф Карой Майлат, близко знавший Пиркера, наблюдая все эти объятия и излияния чувств, сказал Бутлеру с грубоватой откровенностью:
— Хорошенько всмотрись в архиепископа, Янош, таким ты не увидишь его больше никогда.
Так и случилось. По прошествии определенного времени Бутлер стал поторапливать нового архиепископа с пересмотром дела. Пиркер все обещал, а на самом деле оттягивал. Волнуясь за исход дела, граф Янош напоминал Пиркеру о его обещании, а тот все оправдывался: всегда находились тысячи причин, всегда мешало то одно, то другое. Подобная игра в прятки длилась в течение нескольких лет, пока, наконец, Бутлер не потерял терпение и не сказал Пиркеру в лицо: должен — плати, раз сторговались на расторжении брака! Тут Пиркер сбросил маску!
— Видите ли, милейший граф, то, чего вы требуете, просто невозможно. Теперь это уже не только ваше дело. Вашего в нем так мало, что даже и не видно. Это была грандиозная борьба, любезнейший граф, которая шла между церковью и людьми, косо взиравшими на духовенство. Очень печально, что на том корабле, который мы потопили, находилась и ваша пшеница. Однако нам нужно было потопить корабль, потому что на нем были наши враги, иначе они уничтожили бы наше судно…
— Значит, моя пшеница…
— Ваша пшеница, господин граф, на дне моря, и она останется там навсегда.
— Но ведь вы же когда-то сулили мне совсем другое, господин архиепископ! — с негодованием возразил Бутлер.
— Прошу прощения, дорогой граф, но я не был надлежащим образом информирован.
— Ах, понимаю, — презрительно сказал граф, — я тоже поступил неосторожно. Я тоже не был достаточно информирован относительно вашей совести.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Экипаж едет в неизвестное
С чувством бесконечной горечи покинул Бутлер дворец архиепископа. Когда он вышел на улицу, весь мир показался ему таким пустым, словно был необитаем. Глубоко задумавшись, как человек, которому негде приклонить голову, стоял он перед дворцом возле своего экипажа, запряженного четверкой. Лошади нетерпеливо били копытами, фыркали и горделиво закидывали головы. Они унесут его куда угодно. На куда? Что сказать кучеру? Ехать в Бозош? А что там делать? Ехать в Патак? К кому? Там лишь одна печаль. Старого Фаи еще в прошлом месяце разбил паралич, и с тех пор он без движения лежит в постели, не в силах даже языком пошевелить. Уже ни устно, ни письменно не может он освободить Яноша от обещания не встречаться с Пирошкой. Он уж никогда больше ничего не скажет… Да и зачем ему теперь встречаться с Пирошкой? После всего случившегося в этом нет никакого смысла.
Погруженный в свои мысли, Бутлер сел в экипаж.
— Куда поедем, ваше сиятельство?
С минуту он колебался, перебирал в уме названия всевозможных местностей, потом вдруг его осенила мысль, что есть еще одно владение, которого он никогда не видел: имрегское имение.
— Поедем в Имрег, Михай.
Он не стремился в Имрег, конечно, нет. Этот Имрег интересовал его не более, чем прошлогодний снег, но теперь все равно: он назвал Имрег — пусть будет так.
Они ехали и ехали, где-то останавливались кормить лошадей… Янош даже не помнил где. Камердинер спросил, не хочет ли граф поужинать.
— Нет.
— Может быть, вы прилегли бы?
— Нет.
— Что ж, ехать дальше?
— Едем дальше.
И снова они ехали и ехали, минуя леса и поля. Шум леса успокаивающе действовал на разгоряченную голову графа Яноша. Ему чудились в нем какие-то таинственные голоса. Дорога пролегала мимо озера, освещенного луной; у самого берега купались птицы и тоже, казалось, прислушивались к шепоту леса.
Необычные думы проносились в голове Бутлера. Ночь в таких случаях незаменимый товарищ; она дает пищу воображению. Горы сдвигаются с мест, из туманного мрака выступают грифы и другие чудовища; облака, послушные фантазии человека, принимают любые образы. Янош погрузился в глубокое раздумье. А интересно было бы встретиться со смертью. Вот если бы та вон гора оказалась смертью и приковыляла сюда со своей косой, — пожалуй, с ней можно было бы сговориться. Ведь только смерть может ему теперь помочь. Смерть ему кума. Что для него император? Ничего! Влиятельная родня, графский титул — все это ничего не стоит. А вот если бы договориться с кумой! Она, уж конечно, не обманула бы его, как Пиркер. Он сказал бы куме: «Послушай-ка, смерть, я отдам тебе половину своих имений, только скоси ты эту женщину, ту, что сидит сейчас в Эрдётелеке». И тогда все сразу разрешилось бы.
Вот снова показался водоем. В этих местах было множество мелких озер, образовавшихся после обильных ливней. Яношу почудилось, будто маленькое озеро, представшее перед его взором, — глаз смерти, лукаво подмигивающий ему. И снова чередой побежали мысли. А что, если смерть скажет: «Мне нужны все твои владения, твой герб и титул, твое имя, — все, что ты имеешь»? Что ж, хорошо, он отдаст все. Но постой, что ты говоришь, кума? Ведь если он отдаст все, что имеет, — имя, титул, богатство, — то не так уж будет и нуждаться в тебе. Ведь тогда он и сам обретет свободу!
Изредка он вздрагивал, потревоженный в своих сумасбродных размышлениях каким-нибудь праздным замечанием секретаря.
— Вы еще не хотите спать, ваше сиятельство?
— Нет.
— Взгляните, видите вон ту звезду? Всю дорогу она стоит над нашими головами.
— Гм.
— А большая, должно быть, штука этот Firmamentum[102].
— Гм… конечно. Не знаете, сколько хольдов?
Он отвечал рассеянно, невпопад, не понимая даже, о чем идет речь, когда к нему обращались, и снова, так же внезапно, погружался в свои думы.
На рассвете они опять где-то остановились покормить лошадей; Бутлер даже не вышел из экипажа; о завтраке он и не помышлял. А в сумках много было всякого провианта, ибо в те времена, как известно, приходилось еще ездить с дорожными сумками.
— Уж не больны ли вы, господин граф? — допытывался Бот.
— Увы! Я даже не болен, вовсе нет!..
Однако к полудню Янош все-таки проголодался и с нетерпением ждал, когда они доберутся до какого-нибудь села. Голод — великая сила, он сломит и самого упрямого человека.
Наконец в долине замелькали среди деревьев маленькие белые домики, похожие на смеющийся ряд зубов в пасти горы.
— Здесь мы остановимся, — промолвил граф Бутлер, — и, если найдется корчма, закажем обед. Я проголодался.
— Есть тут хороший трактир, — отозвался кучер.
— А что это за село? — спросил граф.
— Оласрёске.
Бутлер вздрогнул, но ничего не сказал: он не любил проявлять свою слабость перед слугами. Безразличным взглядом, казалось, он окидывал знакомые ему издавна места.
Да, это Рёске. Он узнает его по колокольне, по холмам…
Печальные мысли снова охватили его, и он поднял голову лишь в тот момент, когда экипаж подъехал к воротам трактира и остановился под навесом. Все здесь было по-старому: навес, подпорки, курятник, даже цыплята бегали по двору мимо поленницы дров — точь-в-точь такие же, как те, которых поразил пращой гимназист в тот достопамятный день.
Но сейчас под навесом стоял еще один крытый экипаж; лошади были выпряжены, только хомут, висевший на дышле, и привязанные позади повозки мешок с овсом да пучок сена свидетельствовали о том, что в трактире остановился какой-то проезжий.
Жив ли еще наш честный Дёрдь Тоот? Еще бы, конечно, жив!
Бутлер торопливо пересек двор по вымощенной кирпичом дорожке, вошел в дом и невольно отпрянул, потом все его существо охватила лихорадочная дрожь: посреди комнаты, за красиво убранным столом, одиноко сидела Пирошка Хорват и чистила ножом яблоко.
102
Небосвод (лат.).