Страница 20 из 68
Божественная ночь! Очаровательная ночь!
И вдруг все ожило: и деревья, и дворы, и барханы. Сыплется величественный гром ахдадского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посреди неба... Как очарованный дремлет город. Еще более, еще лучше блестят при месяце толпы домов; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Звуки умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. За порогами иных только домов запоздалая семья совершает свой поздний ужин, и, перекрикивая соловья, мерный звук колотушки одиноким вороном прорезает темень.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
И вместе с размеренными звуками этими, вползало в дома, уши, головы жителей Ахдада спокойствие. Сегодняшний день, слава Аллаху, закончен. Завтра будет новый. И слепой Манаф разбудит их призывом к утреннему намазу, и если позволит Аллах, день этот будет лучше предыдущего. А что до того, что у султана сын пропал, так какое дело до сына султана горшечнику Аль-Куз-аль-Асвани, чье имя означает "Ассуанский кувшин", или башмачнику Маруфу, или меднику Хуману, да и самому ночному сторожу Муфизу, по большому счету, все равно.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Ночными улицами и улочками Ахдада двигалась женщина. Шелковый плащ спорил в шелесте с ветром, стосковавшимся по ласкам паломником, прижимаясь к стану, бедрам, груди незнакомки. Темный никаб прикрывал нечестивое, но, наверняка, милое личико.
Маленькая ручка коварной обольстительницей белела в темноте ночи, сжимая обтрепанный конец толстой веревки. Второй конец той же веревки был обмотан вокруг шеи, белой пуховой шеи молоденького ягненка, что неумело упираясь, волочился следом за женщиной. И жалобное блеяние сливалось с криком Муфиза.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Стопы незнакомки, маленькие, белые стопы, скрытые тканью джилбаба, ибо по ведению Аллаха милостивого и всемогущего женщинам верующим не следует выставлять напоказ своих прикрас, вели ночную путницу к дому повара Пайама.
Ай, Пайам, ни одно мало-мальски стоящее упоминания событие не обходилось без искусства Пайама. Свадьба и обрезание, рождение и поминки. Если правоверные хотели, чтобы чесучие языки соседей остались без работы, и если они могли себе это позволить, они приглашали Пайама - лучшего повара Ахдада.
Женщина трижды постучала в ворота дома повара. Ее здесь ждали, ибо почти сразу скрипнул убираемый засов. Ворота открылись, женщина вошла. Внутри она отдала свой конец веревки повару (а открывшим был именно хозяин дома).
- Вот, зажаришь печень этого барашка, как договаривались в ночь на полную луну. Блюдо принесешь в дом, какой я тебе указала.
Вслед за веревкой несколько монет. Полновесных золотых монет перешли в пухлые руки повара.
Пайам почтительно поклонился.
- Слушаю и повинуюсь.
24.
Рассказ о евнухе Джаваде, о мамлюке Наджмуддине, и о том, что последний поведал первому
Джавад пребывал в благостном расположении тела и - как следствие - духа. Он восседал на шелковых подушках, рядом покоилось блюдо с кебабом, и восхитительный аромат жареного мяса со специями ласкал широкие ноздри Джавада.
Одна рука потянулась к истекающему жиром куску мяса, вторая любовно огладила муаровое лезвие шамшера, что пышнобедрой красавицей возлежал рядом с Джавадом.
Его жена - верная сабля, его удовольствия - еда и драгоценности. Жалел ли Джавад о своей участи? Нет. Чего не знаешь - того не существует.
И лишь память, воспоминание о той боли, когда его - маленького мальчика - оскопили и на три дня закопали в песок - рана должна была зарубцеваться или загноиться - иногда тревожили душу. Джаваду еще повезло - он не пользовался в месте отдохновения серебряной трубочкой, как Сандаль - старший над евнухами в гареме. Сандалю тогда отрезали все - и верная трубочка навсегда заняла почетное место в складках тюрбана.
- Говори!
Сочный кусок отправился в рот, и горячий жир опалил небо телохранителя султана.
- Я... это... не посмел бы... думал, показалось... поначалу... но каждую ночь... да и Максуд видел, а двоим казаться... не может...
- Чего ты там бормочешь?
Наджмуддин - стражник-мамлюк еще ниже склонил голову в шлеме, вокруг которого, как вокруг фески, был намотан тюрбан.
- Я и говорю, - Наджмуддин забормотал не громче прежнего, - змея. Поначалу думал - показалось, но каждую ночь, да и Максуд видел...
- Ты что же это - змей боишься! - очередной кусок приласкал небо.
- Нет! То есть, да, боюсь, но это ж, не просто змея, а... во! - Наджмуддин широко расставил руки, покрутил головой, подумал и слегка приблизил ладони. - Ну во.
Аллах, Аллах! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад - пророк его. Их хотя сказано в священной книге:
"И хочет Сатана азартом и вином
Вражду и ненависть средь вас посеять
И уклонить от поминанья Бога и молитвы.
Ужель вы не сумеете сдержаться?" (Коран 5.91, пер. И.В. Проховой)
Джавад знал - многие правоверные, а в казармах мамлюков особенно, сдерживаться не умеют.
- Пил? - задал он вопрос напрямую.
- Кто? Я? - Наджмуддин закивал головой, что означало отрицание, и приблизил ладони еще немного. - Никогда! А на посту, так и капли в рот... да и двое нас было, Максуд же тоже видел.
Рука Джавада перебирала куски, выискивая наиболее жирный.
- Хорошо, вы с Максудом видели большую змею, видели не один раз...
- Страшно, - отыскал смелость вставить Наджмуддин.
Джавад скривился - послал Аллах воинов.
- Испугались. Зачем, во имя Аллаха, ты ко мне пришел?
- Ну так, как же, это, она ж из дворца выползает!
25.
И еще раз ахдадская ночь или путешественница
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Джавад расправил плечи, перекатился с пятки на носок. Ночная прохлада, поначалу казавшаяся освежающей, легко преодолела непрочные стены куфтана и камиса - нижней рубахи, всесокрушающей конницей перепрыгнула ров кожи, неудержимой пехотой перекинулась через валы мяса и сейчас неумолимым ассасином добиралась до подрагивающих костей. Фарджия, теплая, украшенная вышивкой и вставками фарджия - подарок султана - осталась во дворце. Фарджия - единственное, что смогло бы сейчас остановить победоносное шествие неприятеля-холода. Она и еще глоток хорошего свежепроцеженного вина. Джавад помотал головой, отгоняя недостойные мысли. "Вино, майсир, жертвенники, стрелы - мерзость из деяния сатаны", - да, так, только так, по велению Аллаха милостивого и всезнающего. Но чем больше Джавад думал о вине, тем больше Иблис украшал эту идею в его уме. Не спросить ли о глотке солнечных лоз у стражника? Джавад знал - у них есть. Как иначе согреться длинными ночными бдениями? Но если старший начнет подавать дурной пример младшим, как потом требовать с них должного почтения и исполнения приказов.
- Ну и где, во имя Аллаха, эта ваша змея! - вопрос получился излишне резким, искаженным дрожанием нижней челюсти.
Наджмуддин и Максуд стояли здесь же, прильнув к стене, словно паломники к черному камню, и не стеснялись дрожать. Страх и холод были тому причиной, и неизвестно что в большей степени.
- В-вот.
Дрожащий палец Наджмуддина указал за спину Джавада, но за мгновение до ответа мамлюка, Джавад услышал шорох. Ночной город таит в себе множество шорохов. Шорох листвы, с которой играет расшалившейся ветер. Шорох стираного белья, что качается во дворах правоверных. Наконец, едва слышный шорох перекатываемого песка, что сплетается с шорохом гонимого ветром мусора, веток, травы.