Мы вместе были в бою

Они вышли из-за угла, крепко поддерживая друг друга, прижимаясь к стене, и с большим трудом добрались к дверям.

— Уф! — еле отдышался в сенях Клейнмихель. — Ну и погода! Прошу вас, герр Шмаллер, войдите.

Они миновали сени и вошли в комнату.

В будке путевого мастера были две комнаты. В первой, большой, раньше стояли столы и скамьи — здесь мастер разрабатывал с десятниками планы работ, а в непогоду тут укрывались ремонтные бригады и играли дети мастера. В углу лежал инструмент — лопаты, ломы, кайла и ключи. Во второй, меньшей комнате жил мастер со своей семьей. Теперь в первой комнате работали Стахурский и секретарша шефа. В другой был кабинет Клейнмихеля.

Сегодня секретарши не было — она поехала в город принимать инструменты. На лавке в углу сидел только шофер шефа, Ян, немолодой, хромой, невзрачный и какой-то прибитый жизнью человечек. Он был тихим, стеснительным и удивительно вежливым со всеми. Он всегда сидел в этом уголке около окна, где над лавкой в стене была ниша с окошечком в соседнюю комнату. Через это окошечко путевой мастер когда-то выдавал зарплату рабочим или говорил с десятниками, когда было еще рано и ему не хотелось вылезать из теплой постели. Шофер ставил в эту нишу свою кружку, когда пил кофе, — поставить кружку на стол инженера или секретаря он никогда бы не осмелился. Ян как раз пил кофе, когда шеф и Стахурский вошли. Он торопливо отставил кружку, чуть не опрокинув ее, вскочил и вытянулся. Ян так вскакивал и становился смирно каждый раз, когда шеф проходил мимо, хотя бы и двадцать раз на день, даже тогда, когда шеф только гулял по комнате, размышляя или разговаривая с кем-нибудь. Он был очень забавный, шофер Ян, вот так вытянувшийся по всем правилам немецкой армейской муштры: каблуки вместе, носки врозь и локти, разведенные в стороны, — неуклюжая фигура бесспорно невоеннообязанного, мирно прожившего всю свою жизнь и недавно мобилизованного тихони. Над шофером Яном потешались все эсэсовцы из охраны Клейнмихеля за его невоенный вид: на нем был мундир стандартной цейхгаузной работы, номера на два больше нужного размера, такие же штаны нависали мешками под коленями, а громадные ботинки загибались вверх носками, как китайские туфли.

— Садитесь, Ян, пейте ваш кофе. Он остынет, а на дворе холодно, — сказал шеф.

Они прошли во вторую комнату. Теперь тут стоял большой письменный стол, возвышалось громадное кресло стиля ампир — его раздобыли для шефа в городском театре оперы и балета. С другой стороны стола стояло кресло поменьше, из гарнитура рококо, для посетителей. В нише чернел полевой телефонный аппарат. Сегодня он не работал — ветер оборвал провода.

Шеф снял доху, повесил ее на крючок около двери и остался в сером френче военного покроя, но без знаков различия.

— Садитесь, садитесь, герр Шмаллер, — ласково предложил шеф, — и снимите вашу шинель. Нам предстоит продолжительный разговор.

Он указал на крючок с другой стороны дверей. Потом сел за стол, вынул сигару и приготовился закурить — делал он это старательно и неторопливо, как вообще все в своей жизни. Он обрезал сигару специальным ножиком, немного размял ее, потом достал зажигалочку и несколько раз щелкнул ею — зажигалка имела форму пистолета. Подождав, пока рассеялась копоть — бензин был нечистый, — он наклонился к огню и медленно раскурил сигару.

Стахурский снял шинель, повесил ее на крючок и подошел к столу, на ходу оправляя пиджак.

— Садитесь, садитесь, — приветливо сказал шеф, кивнув головой из-за клуба синеватого дыма.

Стахурский сел. Шеф курил, глядя на Стахурского дружески, но зорко.

— Герр Шмаллер, — наконец заговорил он, не сводя с собеседника добродушно улыбающихся глаз. — Я умышленно воспользовался временем, когда там, — он показал на дверь в соседнюю комнату, — никого нет, так как мне нужно сказать вам и услышать от вас нечто весьма важное. — Он подчеркнул важность момента еще более доверительным взглядом и поднятием руки. — Прошу вас!

Он предложил Стахурскому сигару. Стахурский взял ее.

— Вы слушаете меня внимательно?

— Я весь внимание, мой шеф.

Шеф подождал, пока Стахурский обрежет сигару, держа наготове пистолетик-зажигалку с дулом, направленным прямо в лоб Стахурскому. Во взгляде шефа мелькал игриво-грозный огонек — шеф шутил.

Когда Стахурский взял сигару в рот, шеф предупредительно перегнулся через стол, стрельнул из пистолетика и сказал:

— Паф! Прошу вас!

Потом он откинулся на высокую спинку кресла, выпустил большой клуб дыма и произнес:

— Я должен довести до вашего сведения, герр Шмаллер, что вы совсем не герр Шмаллер.

Он глядел на Стахурского так же приветливо, но слишком пристально, наблюдая за каждым движением, жестом, малейшей переменой в выражении лица собеседника. Но Стахурский сидел ровно, невозмутимо, спокойно и курил, не выдав себя ни единым движением, ибо не имел права это сделать; ни один мускул не дрогнул на его лице, ибо не имел права дрогнуть. Он только поднял брови и удивленно посмотрел на шефа — герр Шмаллер имел право поднять брови и удивиться, когда ему говорят, что он совсем не он.

Шеф глядел на Стахурского не то с торжеством, не то сам крайне удивляясь своим же словам. Потом он засмеялся.

— Вы не герр Шмаллер Франц-Эрих-Мария, фольксдейч, инженер путей сообщения. А вы Стахурский, член коммунистической партии, инженер-строитель.

Он захохотал и совсем провалился в глубину кресла.

Стахурский еще выше поднял брови — это было все, чем герр Шмаллер имел право в эту минуту выявить свое душевное состояние. Он не мог даже позволить себе побледнеть.

Провал! Сорваться с места, броситься к окну, высадить раму и выскочить во двор? Там эсэсовские автоматы сразу прострочат его несколькими очередями. Не могло быть речи и о том, чтобы схватить пресс-папье и проломить шефу голову — шофер сидел у окошка, в соседней комнате, а ключ от мотора машины он всегда носил в кармане.

Но кто ж такой этот немец, сидящий против него, — его шеф? И почему он выбрал такой странный способ разоблачения подпольщика?

Стахурский пожал плечами и недоумевающе сказал:

— Я не понимаю вас, мой шеф.

Клейнмихель снова захохотал.

— Вы отлично, чудесно играете, товарищ Стахурский! — сказал он сквозь смех. — Вы чудесный, замечательный актер, товарищ Стахурский! Если б не война, я бы посоветовал вам идти в киноактеры. Вы знаете, сколько зарабатывают кинозвезды в Голливуде? Наша АГФА платит не меньше. Не знаю, хорошо ли платит ваш Мосфильм, но вы безусловно были бы народным артистом.

Он глядел на Стахурского хитро, но доброжелательно.

Стахурский тоже принудил герра Шмаллера вынужденно улыбнуться.

— Простите, мой шеф, но ваша шутка доставляет мне огорчение.

Ураган за стеной выл с прежним неистовством. Мысли вихрем кружились в голове Стахурского. Шеф держался совершенно спокойно.

Он не принял никаких мер предосторожности. Не вынул револьвера и не положил его на стол. Не поставил охранника у окна. Только шофер Ян пил кофе в соседней комнате.

Стахурский изобразил на лице Шмаллера досаду и оскорбленное достоинство.

Шеф вытер глаза большим шелковым платком — голубым в синих квадратиках, — положил его в карман, удобнее расположился в кресле, с наслаждением затянулся сигарой и заговорил, все так же приветливо глядя на Стахурского:

— Чтобы избавить вас от лишней трепки нервов, без которой не обойдешься в игре, я расскажу вам еще кое-что, товарищ Стахурский. — Его тон был отменно любезным и доброжелательным. — Вы не просто товарищ Стахурский, который изменил свою фамилию для того, чтобы, скрывшись таким образом, заработать себе лишнюю марку в немецкой конторе, которая неизвестно для чего строит эту бессмысленную подъездную ветку к сельцу Михайловке, не имеющему ни промышленного, ни стратегического значения, когда наш фронт на берегах русской реки Волги. — Он поднял палец после этой долгой тирады и глядел на Стахурского, как на приятного гостя, с которым сейчас разопьет бутылку вина. — Вы есть подпольщик, член подпольной пятерки, которой поручено уничтожить эту линию, так как подпольщикам известно, что это секретное и чрезвычайно важное строительство особого значения.