Страница 46 из 55
— «Подснежник»! «Подснежник»! — закричал телефонист. — «Мальва» слушает!
Его выкрики потонули в поднявшейся канонаде и гуле взрывов. Противник открыл ураганный огонь из всех видов оружия. Он, по-видимому, понял наш маневр и сейчас снова бросится в атаку. Другого выхода у него и не было.
И действительно, тотчас же из лесу показались цепи эсэсовцев — в четвертый раз за это утро. Их встретили дружным огнем из пулеметов и винтовочными залпами. Очевидно, теперь противник бросил в атаку главные силы. Возвышенность, за которой расположилась наша оборона, окутал густой дым, комья рыжей земли взлетали тут и там, — вражеские мины накрыли наш передний край.
И одновременно по стенам дома градом застучали пули — очевидно, немцы засекли пункт, откуда Стахурский их обстреливал из пулемета, и теперь старались подавить огневую точку, мешавшую их продвижению к центру.
Вдруг Стахурский увидел, что Палийчук, сидевший у пулемета, схватился за голову, зашатался и начал сползать на пол. Когда Пахол подбежал к нему, Палийчук уже был мертв.
— «Мальва», «Мальва»… — надрывался телефонист.
А на гребне нашей возвышенности среди клубившегося дыма Стахурский увидел гитлеровцев. Их становилось все больше. Они накоплялись. Началась рукопашная схватка. Если наши не опрокинут их, они сейчас будут здесь.
В это время он услышал настойчивый крик телефониста:
— С Ивановым-вторым связи нет! С Ивановым-вторым связи нет…
Мина угодила на чердак, и потолок обрушился на головы присутствующих в комнате.
Выбравшись из-под обломков, Стахурский бросился к пулемету. Немцы уже бежали по склону вниз, направляясь к КП.
Стахурский опустил дуло пулемета ниже — гребень обстреливать уже поздно, надо преградить дорогу тем, кто уже в пятнадцати шагах от КП, — и начал их расстреливать в упор. Он не выпускал спуска из крепко сжатых пальцев, и лента шла долгой, нескончаемой очередью, легко и свободно, словно кто-то подавал ее. Но подавать было некому: Палийчук лежал рядом убитый.
Гитлеровцы падали на траву, на дорогу, даже в палисаднике. Стахурский увидел, что часть из них залегла на склонах возвышенности, часть пустилась наутек. Но его удивило, что и на гребнях нашей и ничьей возвышенности эсэсовцы тоже падают и залегают. Только когда на склоне и дороге не осталось ни одного эсэсовца, Стахурский оглянулся и увидел, что справа от него сидит на корточках Пахол и подает ленту в магазин.
— Я сам управлюсь, — крикнул ему Стахурский. — Беги направо, к Иванову-второму. Пусть держит среднюю возвышенность под фланговым огнем.
Пахол вскочил и бросился к двери. На ходу он поднял пилотку Палийчука.
Когда он уже убежал, Стахурский подумал, что посылать Пахола не было надобности. Немцы потому и залегли на промежуточной ничьей возвышенности, что она была под фланговым огнем Иванова-второго.
Но они не залегли, они просто падали под этим огнем: наши бойцы уже бежали вверх по склону.
Стахурский снова поднял дуло пулемета, переведя огонь на гребень.
Когда лента кончилась, он услышал голос телефониста:
— Иванов-первый на проводе!
Стахурский прижал трубку к уху.
— Начальник штаба кроет их с гребня! — весело и возбужденно кричал Иванов-первый. — Не ущелье, а братская могила! Он их кроет, а мне делать нечего. У меня снова мирное время!
— Какие потери? — крикнул Стахурский.
— Шестеро убитых, — ответил Иванов. — А ранены, наверно, все. Твой ординарец ранен в голову, но не тяжело.
— Немедленно эвакуировать тяжело раненных. Лежать в обороне до соединения с группой Вервейко.
Стахурский положил трубку и выглянул в окно. Фашисты на второй возвышенности лежали недвижимо, прижатые к земле: пулеметы с правого фланга не утихали ни на миг — казалось, их стало еще больше. Третья цепь противника спешила укрыться в лесу.
Стахурский поднял дуло пулемета и крикнул телефонисту:
— Брось трубку, подавай ленту!
Телефонист переполз к нему, и Стахурский пустил длинную очередь вдогонку бегущим к опушке. Он старательно водил дулом, точно брандспойтом, от одного фашиста к другому — и они падали на склоне третьей возвышенности…
Атака захлебнулась. И это бесспорно была уже последняя атака.
Стахурский оттолкнул пулемет и вышел из комнаты, из домика, в палисадник, на дорогу, на луг. Надо поднять бойцов в центре и идти прямо в лес брать минометы.
Стахурский пошел к бойцам на гребень первой возвышенности прямо лугом — передки сапог тонули в молодой, сочной траве, белые, желтые, розовые венчики цветов исчезали под его широкими подошвами. Порой среди травы попадались трупы гитлеровцев, лежавшие ничком, и Стахурский переступал через них. Это были трупы уже после войны. Кое-где из углубления, из ямки навстречу ему поднимали руки стоявшие на коленях эсэсовцы, которым удалось остаться в живых. Но Стахурский, не обращая внимания, шел дальше к вершине.
Наискось, по лугу, справа, к нему бежал Пахол: он побежал было к домику, но увидел Стахурского и свернул сюда напрямик. На голове у него была пилотка Палийчука. Он подбежал и приложил руку к пилотке. Край пилотки был залит кровью. Это была кровь Палийчука.
— Справа вышла на холм наша часть, прибывшая из дивизии, — рапортовал Пахол, — и держит ничью возвышенность под фланговым огнем.
— А! — сказал Стахурский. — А я думал, что это я сам уложил всех. — Он шел не останавливаясь, и Пахол с трудом поспевал за ним. Стахурский улыбнулся ему. — Ну вот мы и опять с тобой вместе в бою.
— Служу трудовому народу! — гаркнул Пахол. Он все бежал рядом, прихрамывая, но не отставая, и не отнимал руки от пилотки.
— Теперь уже: служу Советскому Союзу! — поправил его Стахурский. — Беги на КП, становись к пулемету на всякий случай, а если что — будешь держать связь между мной и телефонистом. Скорее!
Пахол козырнул, повернул «налево кругом» — было очень неудобно на склоне делать «кругом» по всем правилам, да еще в огромных башмаках с загнутыми вверх носками, как у китайских туфель. И Пахол что было сил побежал. Полы шинели хлестали его по голым ногам.
Стахурский засмеялся и пошел дальше на вершину.
— Товарищ майор! — раздался чей-то голос позади.
Стахурский остановился.
К нему подбежал радист и доложил:
— Вас вызывает к телефону штаб дивизии.
— Передай: приказ выполнен, инцидент ликвидирован.
Он засмеялся снова и пошел к вершине. Теперь ослепительные солнечные лучи били ему прямо в глаза.
Западный ветер
Был только седьмой час утра, когда Стахурский встал. Он тщательно побрился, умылся, почистил китель.
Впрочем, он делал это совершенно машинально. Тысячи мыслей, догадок, предположений всю ночь горячили ему голову, бросали в жар и в холод, как в лихорадке, и от бессонной ночи в голове стоял туман.
В четверть девятого Стахурский вышел на улицу.
Чудесное весеннее алмаатинское утро встретило его.
Стахурский всем существом вбирал в себя синюю лазурь небесного шатра, пронизанного золотыми стрелами солнечных лучей, торжественную пышность зеленого ковра, расцвеченного мириадами цветов всех оттенков, горную цепь в утреннем мареве и сиянии вечных снегов, аллеи стройных деревьев и сверкающий от обильной росы асфальт. Но весь этот прекрасный и волнующий пейзаж был словно прикрыт стеклянным куполом: ощущение чего-то непоправимого подавляло Стахурского и как бы отделяло его от всего окружающего мира. Мир существовал сам по себе — чарующий и радостный, а он, Стахурский, тоже сам по себе, непричастный к счастью и недостойный его. И то, что это счастье существовало, что оно было таким чудесным, но не для него, — это только углубляло боль, только непомерно увеличивало это ощущение.
Такое ощущение хорошо знакомо детям: случилось непоправимое, и оно уже неотвратимо; не может быть, чтобы оно было, но оно есть.
На углу ждал инвалид, продавец из голубого киоска в парке. Его коляска на больших и легких велосипедных колесах и с длинным рычагом, которым он вертел передачу, стояла около тротуара. Стахурский подошел, и они поздоровались.