Страница 25 из 55
— Да, — сказала Мария. — А если я задержусь, должна ли я изыскать способ сжечь базу сама?
— Вряд ли это тебе удастся, — ответил командир, — ты с собой ничего не возьмешь, даже пистолета. Но если ты задержишься, мы будем знать, что тебе выпал удачный случай.
— Слушаюсь.
— Пахола возьмешь с собой? — спросил ее Стахурский.
— Как прикажете. Вдвоем и уничтожить легче и разведывать. Пахол местный житель.
— В конечном счете, — сказал командир, — важно выполнить задание, а вернется Пахол или…
— Нет, — возразил Стахурский, — я так не согласен. Нельзя его посылать, если он не вернется.
Тогда Мария решительно заявила:
— Я уверена, что он вернется.
— Значит, ты берешь его с собой?
— Да.
— Хорошо… Товарищ Пахол!
Пахол вскочил и быстро подошел к палатке. Он вытянулся перед командиром, как всегда, и посмотрел прямо в глаза ему.
— Так вот, товарищ Пахол, — сказал командир, — наше решение такое: ты пойдешь с Марией на операцию.
Пахол стоял так же неподвижно.
Командир продолжал:
— Операция в Мукачеве.
Пахол не шевельнулся.
— Подробности тебе сообщит Мария. Она — командир. Вы должны разведать, где бензобаза танковой армии, и немедленно вернуться сюда. Понятно?
Пахол молча смотрел на командира.
— Разрешаем тебе проведать родных, если представится возможность. Но вернуться ты должен вместе с Марией, не задерживая выполнения операции.
— Спасибо, — прошептал Пахол. Он был бледен.
— Если представится удобный случай, вы должны сами сжечь бензин. Понятно?
— Так точно.
— Но вернуться обязательно завтра.
— Так точно, будет исполнено, товарищ командир и товарищ комиссар. — Потом Пахол обратился к Стахурскому: — Товарищ комиссар, — сказал он и голос его осекся, — с вашего позволения… я не обману вашего доверия.
— Вот и хорошо! — сказал Стахурский.
— Отправляться сразу, — приказал командир.
Они спустились по склону, миновали долину и снова поднялись на невысокую гору. Это была последняя гора, и дальше простиралась равнина, изрезанная, как ладонь, извилистыми линиями узких овражков, которыми весной текли горные ручьи. На широком, ровном плато только кое-где маячили невысокие холмы. На самом высоком из них вздымался мрачный мукачевский замок. Теперь он был виден совершенно отчетливо, по прямой до него оставалось не больше трех километров.
Волнистое марево колыхалось внизу, но предвечерний воздух был прозрачен, только над самым городом клубился туман из дыма и пыли. Город жил. На окраинах буйно зеленели фруктовые сады; пригородные угодья, разделенные на мелкие участки, золотились стерней, а ближние склоны холмов покрывали чуть тронутые багрянцем и желтизной темно-зеленые виноградники. Внизу виноградников белели строения хуторов. Они выстроились шеренгой над светлой лентой дороги. Это было не магистральное шоссе из Ужгорода на Хуст-Мармарош, на котором движение, вероятно, не прекращалось. Эта дорога шла куда-то в сторону и, должно быть, терялась в отрогах Карпат.
Марии и Пахолу предстояло пересечь ее и идти в город полем или дорогой от излучины Латорицы.
Мария была в обычном платье горянки, на спине она несла котомку с брынзой, которую должна была продавать на базаре. Пахол был одет, как рабочий, и в рюкзаке за его плечами бренчал набор инструментов: Пахол чинил горянам велосипеды. Полсотни пенгов[1] — его заработок — лежали в кармане рядом с документом на чужое имя, завизированным в городской комендатуре. Рюкзак и документы не могли вызвать подозрений — с ними три дня тому назад вышел из города рабочий-партизан.
Марию и Пахола утомил короткий, но изнурительный переход по горам и перевалам, так как им пришлось обойти шоссе и железную дорогу, по которым двигались немецкие части в направлении на Сваляву.
Пахол снял шляпу — лоб его был усеян росинками пота — и подставил лицо легкому ветерку с низины.
Он побледнел от усталости и волнения: вот и Мукачев, цель его мечтаний, пять лет не виденный родной край. Сколько раз до войны он ходил по этим склонам и вот так останавливался полюбоваться пейзажем. Но это было так давно, что казалось вымыслом или произошло не в жизни Пахола, а в чьей-то чужой. Та, прошлая жизнь так отличалась от теперешней, будто не была жизнью Пахола, такая мирная, обычная жизнь.
Мария тоже сняла платок, обмахнулась и снова повязала его старательно двумя узелками, как местные горянки. Она глубоко вдыхала опьяняющий воздух гор и стояла, закрыв глаза, вбирая всем существом ласковую теплынь предвечернего часа, ароматы трав и нагретой солнцем каменистой земли, стрекотание кузнечиков и гудение лесных пчел. Это было такое приятное и радостное ощущение, что Мария не могла удержаться и засмеялась.
— Как хорошо! — сказала она. — Даже не верится, что сейчас война.
Пахол предупредительно подхватил:
— И, с вашего позволения, как хорошо, что это последняя война.
Мария раскрыла глаза и посмотрела на Пахола.
— Прошу прощения, — смутился он, — я снова неправильно выразился?
Он очень смущался, если коверкал слово или ударение или вставлял чешское слово.
— Нет, Ян, что касается языка, вы выразились правильно. Но для нас с вами это не последняя война.
Пахол недоумевающе взглянул на Марию:
— Прошу прощения, но я хотел бы позволить себе лишний раз спросить вас, так ли я понял: товарищ Мария думает — фашисты еще когда-нибудь затеют войну против нас?
— Ах, Ян, разве вы не понимаете, что пока мир поделен надвое, не может быть, чтобы реакция не попыталась опять напасть на революцию!
Пахол грустно вздохнул. Неуютен был мир, в котором он жил. Он молчал, задумчиво вглядываясь в очертания родного города: неужели правда, что он сейчас войдет в него и, может быть, увидит своих?
У них не было времени даже на то, чтобы присесть для короткого отдыха, и они позволили себе лишь постоять несколько минут.
С дороги, ведущей на Сваляву, донесся отдаленный грохот — шоссе отсюда не было видно, но они хорошо знали эти звуки: грохотали танки, идущие в глубь Карпат, к перевалам, на фронт. Гитлеровская танковая армия базировалась в Мукачеве.
Пахол неуверенно сказал:
— Теперь, когда наступление на фашистов пошло с двух фронтов, нет сомнения, что победят демократические страны… Для чего им снова затевать между собой войну?
Мария поглядела на Пахола серьезно, без улыбки:
— Вы, Ян, человек трудной жизни, вы год уже в отряде, столько говорили с товарищами, столько выслушали политинформаций и прочитали столько наших газет, а до сих пор не поняли, что и во всех странах буржуазной демократии тоже два мира — реакции и революции. Пока власть не будет в руках рабочих, капиталисты не поступятся своими интересами.
— Власть! — угрюмо сказал Пахол. — Для чего мне быть министром, когда нужно только заработать детям на жизнь?
— Но вы, кажется, больше всего натерпелись именно от безработицы?
Пахол пожал плечами:
— Это было в фашистской Венгрии, а я говорю про демократические страны.
— Разве вы не слышали о безработице в Америке и в Англии?
Пахол промолчал. Потом честно признал себя побежденным:
— Это верно. Безработицы не было только в вашей стране, где власть принадлежит не фабрикантам, а рабочим.
Мария чувствовала себя агитатором, который добросовестно излагает то, что ему кажется совсем простым. Так она чувствовала себя в тридцать восьмом году, перед выборами в Верховный Совет, когда комсомольская организация послала ее агитатором на избирательный участок. Она недавно сняла пионерский галстук, а слушателями ее были пенсионеры, старушки и старички. Но как давно это было — целых шесть лет прошло, и теперь она уже не смущалась. Не первый месяц шла она по землям Европы, где Октябрьской революции не было и где оставалось еще немало молодых людей с мировоззрением своих дедушек и бабушек.
— Идем! — спохватившись, воскликнула Мария. — Мы стоим тут, а нам еще засветло надо быть в Мукачеве. Нам с вами еще много придется говорить и про революцию и про демократию. Но сейчас наше задание — найти бензобазу вражеской армии, которая не пускает нашу армию через перевалы. Как нам лучше идти: прямо — полями или по шоссе?
1
Венгерская денежная единица.