Эксклюзивный грех

Глава 2

Его разбудила музыка. Вырвала из сладкого сна. Снилась ему свобода – в виде яхты, скользящей вдаль от берега по искрящимся волнам. И еще снилась любовь – в образе двух девчонок в купальниках рядом с ним, на той самой яхте.

Проигрыватель разбудил, как положено, в восемь. К музыке отчего-то приплеталось мяуканье. Откуда у него в музыкальном центре кошка? Кошачий визг вернул его из сладких нитей сна к непоправимой яви.

Орет мамин кот. Он перевез его к себе домой.

Потому что вчера он похоронил маму.

Вспоминать об этом было невозможно. Поэтому Дима немедленно вскочил и отправился на кухню. Жирный кот Бакс побежал, непрерывно крича, вслед за ним. Котяра просил еды. И, наверное, хотел в туалет. Ни кошачьей пищи, ни песка в холостяцком быту Димы не было. Надо было тащиться в магазин за всякими там “муркасами”. Что ж, Дима готов был заняться чем угодно, лишь бы не думать о маме.

Голова трещала со вчерашних поминок. Кажется, он здорово перебрал. Во всяком случае, как возвращался домой (с котом в руках?), Дима не помнил. Похмелье тоже помогало не думать о маме. Можно было представлять себе, что она не умерла, а просто уехала. Сейчас ее нет в Москве, но мама обязательно вернется. Когда-нибудь.

Слишком остра и неожиданна была потеря. Всего несколько дней назад она была жива, и Дима вспоминал о ней в Амстердаме – как о живой. Он купил ей там на алмазной фабрике колечко с крошечным бриллиантиком. У бедной мамы во всю ее жизнь не было ни единого бриллианта. Он представлял в Голландии, как приедет к ней домой в однокомнатную квартирку на проезд Шокальского, достанет бархатную коробочку, протянет... А она примет подарок, опасливо раскроет, обрадуется – и смутится. И наверное, покраснеет, словно девчонка.

А оказалось: некому краснеть, радоваться, смущаться.

Постылое кольцо Дима запрятал поглубже в сервант. И старался все эти дни до похорон не думать о маме. Право, если начать думать – в этих мыслях можно было слишком далеко зайти. И вообще – перестать думать о чем-нибудь, кроме нее. И значит, просто выйти из строя.

А Дима совсем не хотел выходить из строя. Теперь, помимо обычных ежедневных забот, у него появилось новое дело. Он хотел отомстить. Найти этих сволочей, что испыряли ножами его мамулю. Кто они были: наркоманы? алкоголики? отмороженные подростки? бомжи? Все равно. Против этих гадов Дима чувствовал красную, огненную, яркую злобу. И уж вот это чувство он в себе притушать не собирался.

Небритый, неумытый, Дима вывалился на улицу и побежал в ближайший супермаркет. Надо позаботиться о бедном животном.

Одинокие кассирши в магазине смотрели на него с удивлением: неопохмеленный, небритый красавчик покупает с утра пораньше странный набор: баночки с кормом, плошку для кормления домашних животных, лоток и наполнитель для кошачьего туалета...

Вернувшись домой, Дима дал животному еды. Бакс от избытка чувств стал лизать ему пальцы. Вот ведь продажная тварь – за плошку “муркаса” готов руки целовать. А ведь когда кот жил с мамой, он на Диму только посматривал – нагло, свысока...

Наконец-то Дима выпил крепчайшего кофе “лаваццо”. Совершил гигиенические процедуры, выкурил первую с утра, самую сладкую сигарету.

Оделся. Спустился во двор.

Его “шестерка” покрылась капельками росы после осенней ночи.

Мысли вернулись к маме. “Конечно, – подумал он, – я не стану сам искать их, этих подонков. Для этого есть милиция. Пусть мильтоны наконец займутся делом. Не все им сшибать с водителей полтинники по обочинам шоссе. Или шерстить на улицах лиц неславянской внешности. А чтоб надавить на ментов, я употреблю все свои связи. И задействую весь авторитет собственной газеты – весьма заметной газеты. И все знакомства своих коллег или друзей..."

Дима сел за руль. Мотор завелся с пол-оборота. Круглые часики на панели “шестерки” показывали девять пятнадцать, как обычно. Ему предстоял неблизкий путь: из Орехова-Борисова в центр, в редакцию. Хорошо, что он поедет на машине. Утренние пробки отвлекут его от мыслей. Когда тебя по-хамски подрезает “Мерседес”, не до рефлексий.

Дима включил заднюю передачу и, осторожно лавируя среди расплодившихся в последнее время соседских машин, вырулил со двора.

Надя проснулась точно по будильнику, в восемь. За окном едва рассвело, шумел дождь, и вставать решительно не хотелось.

Мама давно поднялась, суетилась на кухне. Выманивала дочь на запах блинчиков и свежесваренного кофе. Но вот незадача: и блинчиков хочется, и вставать неохота...

Десять минут Надя дремала, еще пятнадцать – нежилась, а потом минут двадцать вертелась с боку на бок, уговаривая себя наконец подняться... Спохватилась она только ближе к девяти, когда поняла, что безнадежно опаздывает на первую пару. Вскочила, накинула халатик, кое-как причесалась – понимая, что в институт она уже не успевает. И кого в том винить? Дождь? Серую хмарь за окном? Или нежное пуховое одеяло?.. И чего теперь делать? Спешить-лететь, на ходу глотая завтрак? Или уж – ну ее к богу в рай, эту первую пару, эти принципы организации библиотечных каталогов? Подумаешь, каталоги, ящички-карточки... Она и так о них все знает – какие только книги не приходилось искать в Историчке для привередливых доцентов.

У мамы на кухне вовсю кипела работа. Возвышалась кастрюля, полная свежего теста, шкварчали маслом две раскаленные сковородки. Надя чмокнула маму в разгоряченную, жаркую щеку:

– Доброе утро!

– Проспатушки? – ласково спросила мама. Надя улыбнулась в ответ:

– Не-а... Валятушки. – И добавила:

– Это, мам, ты во всем виновата. Сама одеяло мне такое купила, так и лежится под ним, так и лежится...

Мама всегда поругивала Надю, называла лежебокой. Кажется, и сейчас она хотела сказать свое вечное:

"Так всю жизнь пролежишь”. Но отчего-то передумала. Промолчала. Ловко шлепнула в тарелку очередной блинчик – душистый и тонюсенький, словно пергамент. Угостила сковороду новой порцией теста. Прикрикнула на дочь, уже пристроившуюся подле стола:

– Иди, глаза хоть промой!