Страница 7 из 124
И в тот запомнившийся мне день — впрочем, день уже кончался, вечерело — я по обыкновению торчал в рубке.
Это было на полпути от Усть-Лыжи до Петрова Щелья.
Капитан Аввакумов всматривался вперед, пошевеливая штурвальное колесо.
Я же глазел по сторонам.
А на что было глазеть? И направо и налево — хмурая гладь воды и лысые берега.
Здесь Печора была уже безмерно широка, не переплыть, пожалуй. И я с недоверием вспоминал ту скромную речушку, по которой плыл весной на лодке и которая тоже называлась Печорой.
Ничто не выказывало прямого родства.
Но оно все же было.
Вот я только что сказал о лысых берегах. Да, издали эти тундровые берега выглядели бесприютно и голо. Пустыня пустыней. Никакое семя, казалось, не могло здесь прорасти, да и есть ли смысл ему прорастать, коли даже в эту пору, в самом начале сентября, ветер был ледяным и промозглым, а ночами уже рыскали по небу — будто в тревожные ночи воздушных налетов — прожектора полярного сияния…
Но когда, следуя изгибам фарватера, «Грибоедов» приближался к берегу, я вдруг обнаруживал, что берега эти не голы, не бесплодны.
Было трудно различить в сумерках, что именно там произрастает, но одно виделось отчетливо: белизна берез.
Разумеется, они мало чем походили на те березы, которые я видел в верховьях реки и которые будто спорили своей высотой и стройностью с печорскими кедрами. И уж подавно это были не кудрявые, бесподобной красоты березы Подмосковья, и не березы украинских гаев, и не березы алтайских колков…
Здесь были совсем другие березы. Карликовые, всего полметра ростом, корявенькие, изломанные, мелколистые.
И все же это были березы! Они вцепились в эту бесприютную почву, их корни, может быть, касались вечной мерзлоты, их ветки были придавлены к грунту снегами и ветрами, — но они утвердились здесь, как бы заверяя: это — Русская земля, и мы стоим на ней, доколе она длится…
Я настолько увлекся созерцанием этих берез, что и не заметил: нам навстречу шло судно. А это не каждый час случается на Печоре.
Пароходишко был небольшой, буксирный, за ним тащилась баржа. Однако дымил он во всю мощь: клубы копоти вздымались над трубой и стлались черным шлейфом.
Как и положено, он, идущий снизу, просигналил первым. За полтора километра до встречи пароходишко исторг сиплый гудок, над левым его бортом мелькнул флажок.
Малость поднаторев в речных правилах за те дни, что провел в капитанской рубке, я взглянул на Василия Ивановича. Теперь он должен был дать ответный гудок и сделать отмашку слева.
Капитал явно медлил. Лицо его было хмуро.
Но закон есть закон.
Нехотя, будто кота за хвост, он потянул рычаг. «Грибоедов» прогудел шаляпинским басом.
Капитан взял флажок, вышел из рубки и махнул им так, как машут рукой: «Пропади все пропадом».
Судна сблизились. Я прочел на спардеке встречного: «Шексна». Там в рубке тоже стоял капитан, я попытался разглядеть его лицо, однако он его как бы нарочно отвернул, и я успел лишь заметить, что оно, это лицо, было несколько моложе, чем лицо нашего капитана.
«Грибоедов» и «Шексна» разошлись борт в борт. Капитаны не смотрели друг на друга.
Меня заинтриговало все это, я уже придумывал какой-нибудь хитрый обиняк, чтобы затеять разговор, а там и вывести все на чистую воду.
Но Василий Иванович начал сам. Он сказал:
— Вот что, Саша. Сейчас мы придем в Петрово Щелье. Я сдаю вахту. Заходи ко мне, потолкуем.
— Есть, — ответил я.
— Только, видишь ли… водка в буфете кончилась. Пассажиры всю выпили. И в запасе у Граньки, буфетчицы, ничего не осталось. В Нарьян-Маре загрузим. Понимаешь? А надо бы…
— Да, капитан, — сказал я. — Надо бы.
— Так вот, Саша. В Петровом Щелье ты пробежись до магазина, а?
— Сбегаю, — охотно сказал я. — Мигом.
Аввакумов поморщился.
— В том-то и дело, Саша, что мигом не получится. Магазин в Петровом Щелье далеко, у затона. Это километра два в одну сторону. И обратно тоже два.
— А стоянка сколько?
— Восемь минут.
— Тогда не успею, — сказал я. — За восемь минут не успею — четыре километра. А вдруг в магазине очередь?..
— Успеешь, Саша. Я… подожду. Потом нагоним.
— Есть, капитан, — сказал я.
За излучиной открылось Петрово Щелье.
Путь от пристани к затону был нелегок. Дорога поднималась круто вверх, и я уже на первом километре задышал, как марафонец на финише. Но очередь в магазине оказалась, к счастью, невелика. И обратный путь был куда приятней: я бежал под горку легко, катился колобком, придерживая оттянутые карманы. И все время, пока я бежал, мне был виден с возвышенности белый пароход, причаливший к черным избам.
Мне по-всякому приходилось в жизни бегать за водкой. Я выскакивал из поездов на глухих полустанках. Пробирался по такой лютой грязи, где буксовал даже гусеничный трактор. Один раз мне довелось смотаться по этому делу на оленьих нартах. Но еще никогда не случалось такого, чтобы целый пароход стоял у дебаркадера, терпеливо дожидаясь меня…
Мы расположились в капитанской каюте. Граня, буфетчица, принесла туда ужин: холодную треску под маринадом и горячую треску с картошкой. Еще кисель.
— Ты, Саша, не обижайся, — сказал Василий Иванович, когда она вышла. — Я бы мог кого-нибудь послать из матросов. Но это, понимаешь ли, с точки зрения дисциплины…
— Само собой, — согласился я.
Мы распечатали.
— Вот что, Саша… — сказал капитан немного погодя. — Для статейки, конечно, это не годится. И фельетон тут не выйдет — потому что не смешно. Да и не надо… Но можешь ли ты мне самому разъяснить один вопрос?
— Смотря какой вопрос.
Аввакумов вздохнул.
— Мне теперь тридцать семь. А тогда было двадцать восемь. Да, девять лет назад… Женился я. Она в сплавучастке работала, счетоводом. Очень была красивая. То есть, понимаешь ли, на весь поселок — одна такая. Ухаживали за ней, сватались что ни день. А пошла она за меня. Потому что поняла — женщины это сразу чуют, Саша, — что я ее по-настоящему люблю. На всю жизнь…
Где-то вдали провыл гудок. «Грибоедов» ответил басом. Мы опять расходились с кем-то, уже в темноте.
— Сыграли мы свадьбу. Через год родилась дочка. А еще через год — сын. Вроде бы жили неплохо, зарабатывал я прилично, мебель купили, пианино. Только было мне все же беспокойно: очень уж красивая она была, даже еще красивее стала — и сама она это понимала, и другие, конечно, тоже видели. На работе ухажеры так и вьются, а ведь я, Саша, полжизни не дома — на воде… Будь здоров.
— Ваше здоровье, капитан.
— Ну, короче говоря, узнал я, что она завела с одним шуры-муры. С нашим, из пароходства — тоже капитан. Молодой еще парень, но видный такой из себя. И между прочим — вот скажу тебе совсем откровенно, — не сволочь он, нет, даже наоборот. Просто молодой очень был. А она была очень красивая… Ну, и застукал я их обоих. Объявил, что в рейс иду, а у меня не было рейса. Пришел к нему вечером, вышиб дверь и — застукал…
— Закурите, капитан?
— Давай… Так, значит. Что я при этом имел в виду, какое у меня было намерение? Хотел ему морду набить, при ней, чтобы видела она, кто из нас мужчина. А потом и ее поучить, дома… или просто поговорить с ней для воспитания: что, мол, на первый раз прощу, а там — делай выводы… Ты понимаешь, Саша, не было у меня никакого другого намерения: ведь я ее любил, и семья у нас была — сын, дочка… А вышло-то что? Только я туда, только на него с кулаками пошел, а она вдруг хватает его за руки и говорит — не мне, ему: «Ну, — говорит, — признавайся, что ты меня любишь!» — Он, понимаешь, стоит ни жив ни мертв, голову опустил, не хочет говорить этого. А она требует: «Прямо ему скажи — что ты меня любишь. Ну!..» — Тот возьми да и кивни: люблю, мол. — «Вот, — говорит она. — И еще ему скажи, что ты на мне женишься. Говори!» — А тот стоит, как под ружьем. Тоска у него на лице, стыд. Не хочет говорить… А она требует: «Если ты честный человек — сейчас же говори: женюсь…» Вот тут-то и я понял, что не сволочь он, даже наоборот. У самого на глазах слезы, а кивает: «Да, мол, женюсь». — «Ну, вот и все ясно между нами, — говорит она. — Все теперь ясно. Так что иди домой, Вася. И пиши заявление».