Сказители

Что покидать – Бэйпин, Шанхай или Ханькоу, тетушке Фан было совершенно безразлично. Она была лишь против того, чтобы муж принимал решение об отъезде в последний момент, тем самым не давая возможности упаковать все, что ей хотелось взять с собой. Она не представляла себе трудностей и неудобств, вызываемых перевозкой вещей во время войны. Время от времени прикладываясь к бутылке с вином, она думала лишь о том, как было бы здорово, если бы она сумела прихватить с собой пару старых удобных туфель и несколько пар рваных чулок. Все уезжали, и она уезжала. Но оставлять вещи было поистине жалко! Тетушка Фан любила сделать глоточек-другой, а увлекаясь, входила во вкус, и уж тогда частенько с языком ей было не совладать,

Баоцин, не в силах выносить постоянные всхлипывания брата и бормотания жены, целыми днями бродил на палубе, с трудом проталкиваясь через толпу и стараясь удержать равновесие при качке. Такое хождение было настоящим мучением. Если кто-либо из спящих пассажиров вдруг закрыл бы рот, когда через него перешагивал Баоцин, то он, пожалуй, мог бы лишиться пальца на ноге.

Баоцин совершенно не был похож на сказителя. Не красавец и не урод, он выглядел вполне заурядно и походил на служащего ломбарда или универсального магазина. Не выделяясь экстравагантностью, он совсем не стремился привлекать к себе внимание окружающих, как это часто позволяют себе представители артистического мира, без всякого нажима демонстрируя свои таланты. Иногда у него правда проглядывали некоторые актерские повадки, что еще больше затрудняло догадки по поводу его профессии.

Невысокий, он был коренаст и крепок. Его манера двигаться создавала порой впечатление какой-то неповоротливости и неуклюжести. Но при случае он мог бы быть ловким и быстрым, как обезьяна. Когда на пути встречалась лужа, то невозможно было предугадать, прыгнет ли он через нее или спокойно шагнет в воду, промочив напрочь свои туфли.

Круглая, гладко выбритая голова Баоцина всегда блестела. Его глаза, уши, рот были настолько большими, что как бы свободно повисали на голове. К счастью, черные и густые брови помогали его лицу сохранять важность и серьезность. С такими бровями и дрябловатая кожа не была такой приметной. Они походили на две черные тучки: как только он начинал ими шевелить, можно было ожидать, что они, столкнувшись, вот-вот высекут молнию.

Красивые ровные зубы всегда были на виду, он любил смеяться. И хотя под глазами уже появились морщинки, присущие человеку средних лет, губы, всегда алые и чуть увлажненные, делали его намного моложе.

Сейчас он сильно смахивал на служащих судового буфета, сновавших босиком по палубе. Пароход постоянно качало, и Баоцин делал невероятные усилия, чтобы не наступить на людей. Он тоже ходил босиком, сняв

тяжелые

ботинки, в надежде меньше причинить хлопот тем, на кого он мог ненароком наступить.

Он закатал штаны, обнажив белые крепкие икры. На нем был старый синего шелка халат, данные полы которого приходилось придерживать рукой, чтобы не задеть ими лица спящих на палубе людей, да и ходить так было удобней.

Другой рукой он приветствовал друзей. Баоцин настолько привык к выступлениям, что все окружающие казались ему зрителями, которым нужно улыбаться и дружески махать рукой. Так, одной рукой придерживая халат, а другой приветствуя пассажиров, он совершал круги по пароходу. Ступал он так, будто прыгал через ручеек или играл в «классики».

Баоцин привык брить голову раза два в неделю. Бритая голова делала ему своеобразную рекламу. Тот, кто хоть раз слушал его сказы, надолго запоминал эту гладкую голову. Его лицо далеко не так привлекало внимание людей, как лоснившаяся голова, вызывавшая бурю восторгов. Теперь же он не брился целую неделю и, разгуливая по палубе, время от времени почесывал непривычную щетинку на макушке.

Через несколько часов после посадки на пароход Баоцин успел перезнакомиться чуть ли не со всеми попутчиками. Вскоре он так освоился с ситуацией, будто плавал на этом судне с момента пуска его на воду. Ему был хорошо знаком каждый уголок. Он знал, где достать бутылку вина жене, – выпив и заснув, она уже не тыкала в его сторону пальцем. Умел раздобыть и чашку вермишелевого супа, чтобы, насытившись, Тюфяк перестал причитать. Будто фокусник, которому нипочем прямо аз воздуха выхватить зайца или птицу, Баоцин мог достать аспирин для тех, у кого болела голова или кого укачивало, а если кому-нибудь было совсем плохо, он умудрялся раздобыть эффективное лекарство.

Без особого труда он узнавал всю подноготную любого пассажира. Было похоже, что даже капитан знал о пассажирах меньше Баоцина. На глазах у всех они стали закадычными друзьями. Трехструнка да барабан (единственные сокровища Баоцина), которыми он пользовался тридцать лет, помогали ему обзаводиться приятелями. Он и Сюлянь с помощью этих инструментов, которые можно было купить только в Бэйпине, зарабатывали себе на хлеб и кормили всю семью. Повреди их или разбей – и других таких не достанешь! По этой причине, попав на пароход, Баоцин тотчас же препоручил их капитану. Тот его знать-то не знал и уж тем более не обязан был присматривать за музыкальными инструментами какого-то сказителя из чайной. И без того хватало дел. Однако Баоцин обладал чудесным даром располагать к себе людей. Будто легкий теплый весенний ветерок, он скользнул в каюту капитана, и тот почувствовал, что сохранение трехструнки и барабана просто-таки самая почетная обязанность.

Баоцин, играя в «классики», был вынужден через каждые несколько шагов останавливаться. Иногда ему самому хотелось приостановить шаг. Однако чаще всего его окликали новые друзья-пассажиры. Один просил таблеток аспирина, другой – порошков от головной боли. Некоторые, хватая за рукав, просили рассказать забавную историю. Если же совсем нечем было заняться, он вскарабкивался по узкому железному трапу на палубу, чтобы навестить чумазых, беспризорных ребятишек, ютившихся под трубой.

У Баоцина не было сыновей. Мальчишек он любил больше, чем девочек, а когда видел этих несчастных детей, в основном мальчиков, сердце его сжималось и большие круглые глаза увлажнялись. Он вспоминал трогательные истории, которые сам же рассказывал, и остро чувствовал все мытарства бедных мальчуганов, потерявших в этом хаосе своих отцов и матерей. Баоцин представлял себе, как они без одежды и пищи, голодные и замерзшие добирались сюда из Шанхая через Нанкин и теперь направлялись дальше, в провинцию Сычуань.

Ему хотелось немедленно достать где-нибудь пару сотен горячих пампушек с мясной начинкой и раздать этим болезненным, черным от пыли, но милым ребятишкам. Только ничего тут не поделаешь. Достать пампушек он не мог. Его единственные сокровища – трехструнка и барабан – были поручены на хранение капитану.

Баоции хотел было что-нибудь спеть ребятам или рассказать несколько историй. Но сердце его учащенно билось, а он не мог выговорить ни слова. Многолетний опыт улыбаться в нужный момент при первой же необходимости или способность быстро и легко заводить знакомства, приобретенные им за многие годы странствий, были бесполезны перед этими попавшими в беду детьми. Нет, с ними нельзя было общаться как на сцене. Не проронив ни слова, он стоял с каким-то тупым, оцепеневшим взглядом. Из трубы вырывались клубы дыма и сажи, которая медленно оседала на его непокрытую голову.

Глядя на этих детей, Баоцин вспомнил свою приемную дочь Сюлянь. Когда он ее купил, ей едва исполнилось семь лет. Худощавый мужчина, назвавшийся дядей, попросил двенадцать юаней серебром. Сюлянь в то время очень походила на этих детей – больных, грязных, худых, и Баоцин серьезно опасался, что она долго не протянет.

Все это происходило как вчера. А теперь ей уже четырнадцать. Помнит ли она родного отца и мать? А может, она считает Баоцина своим настоящим отцом? Станет ли она наложницей какого-нибудь богача или решит выйти замуж за того, кто придется ей по душе? Баоцин частенько наедине с собой задумывался над этим.