Сказители

Лишь когда она ушла со сцены, раздались аплодисменты. Слушатели, сидевшие в передних рядах, не понимали, о чем она поет. Аплодисменты последовали с обеих сторон от людей понимающих. И хотя голос ее еще не окреп, они все же аплодировали, понимая, как нелегко такой молоденькой девушке справиться с подобным сложным отрывком.

Сяо Лю знал, что выбранный Сюлянь отрывок – самый трудный для исполнения, и был рад уже тому, что сам нигде не ошибся. Когда Сюлянь закончила петь, он глубоко вздохнул, поправил одежду и следом за ней ушел со сцены.

Некоторые слушатели встали, как бы собираясь уходить. Они испытывали разочаровайие – Сюлянь на них ни разу не взглянула. Хуже было то, что они вообще ничего не поняли.

К столу прикрепили новое полотнище. Теперь на нем были изображены аист, два оленя и цветным шелком вытканы два крупных иероглифа: Цинъчжу, Слушатели снова уселись. Можно и подождать, поглядеть, может, Циньчжу будет получше.

Сначала на сцену вновь вышел Сяо Лю. На этот раз при настройке инструмента он особенно громко пробовал струны. Аккомпанируя Сюлянь, он больше думал о том, как бы не сбиться, а теперь решил показать все, на что способен. Настроив трехструнку, Сяо Лю с нетерпением ждал выхода Циньчжу. Глаза его не отрывались от полога двери, ведшей за сцену.

Наконец из-за полога появилась Циньчжу. Наклонив голову, она поспешила к стойке барабана, как будто торопилась быстрее спеть свой отрывок и заняться чем-то более важным.

Она и так была высокого роста, а тут еще надела туфли на высоком каблуке. С собранными на голове локонами она походила на рослую иностранку, одетую в длинный красный китайский халат. Циньчжу была слегка загримирована, в ушах, на пальцах и на кистях пошловато поблескивали украшения с фальшивыми камнями, которые она позаимствовала у матери.

Удивительное это место – сцена! Она может дурнушку превратить в красавицу. Циньчжу выглядела достаточно заурядно, однако артистические манеры плюс жеманство создавали впечатление девушки броской и шикарной. Столичные повадки и некоторая странность поведения позволили ей сорвать аплодисменты еще при выходе на сцену.

Подумаешь, что там музыка! В барабан она стучала громко, пела неуверенно, часто сбиваясь с ритма. Сяо Лю изо всех сил наигрывал на трехструнке, даже слегка откинулся назад и от напряжения закусил нижнюю губу.

Барабан, кастаньеты и трехструнка звучали одновременно, отчего у людей гудела голова. Однако слушатели внимательно следили за представлением, будто давно уже привыкли к такому шуму.

Циньчжу очень быстро почувствовала свой успех и тут же стала готовить почву для того, другого ремесла. Сначала она кокетливо глянула на одного, потом повернулась и состроила глазки другому. После первого отрывка она объявила, что теперь «преподнесет» публике особый номер под названием «Тетушка Ду Шинян в гневе бросает в реку сундук с драгоценностями». Зал оживился, и снова зазвучали аплодисменты.

Голос ее был пронзительным, сильным, но с некоторой хрипотцой на излете звука. Она скорее надрывала голос как могла, а не пела. Допусти она в тексте ошибку, никто бы этого не заметил, так же, как никто не обращал внимания на то, о чем она пела. Мужчины ловили бросаемые ею взгляды, им нравилось ее кокетство. Для Циньчжу это было гораздо важнее, чем четкая дикция.

Попадал ли в лад аккомпанемент Сяо Лю, тоже было не суть важно. Он старался вовсю, высоко подняв локти. Один изо всех сил играл, другая что есть мочи кричала. Поэтому, даже если кое-где и сбивался ритм, они все равно прекрасно друг друга дополняли. Слушатели взирали на все это затаив дыхание.

Такая свистопляска длилась минут двадцать, пока Циньчжу не закончила свой номер. Опустив голову; она несколько раз пробежала взглядом по рядам. Затем, умышленно виляя задом, медленно покинула сцену. За ее спиной раздался гром аплодисментов.

Баоцин шел центральным номером программы.

На этот раз полотнище вокруг стола было из красного шевиота, без всякой вышивки. Лишь наклеены три больших иероглифа из черного атласа: Фан Баоцин. Как только появилась новая надпись, в зале открылась входная дверь, и народ повалил наружу – после этих девиц в туфлях на высоких каблуках кому было охота слушать пение какого-то мужчины? Осталась лишь небольшая часть зрителей. Им тоже все надоело, однако нужно было соблюдать приличия.

Полог на двери отодвинулся, и яркий свет газовых ламп осветил гладковыбритую голову Баоцина, отливавшую зеленоватым блеском. Выйдя на сцену, он непрестанно улыбался и кланялся, отвечая на аплодисменты зрителей. Одет он был в широкий шелковый халат цвета морской волны и в черные атласные туфли на толстой подошве. Выходя на сцену, Баоцин всегда одевался со вкусом, сохранял чувство меры.

Он спокойно направился к барабану, слушатели с любопытством следили за ним. Баоцин отнесся равнодушно к тому, что кто-то покинул зал, то были люди несведущие. В себе он был уверен. Те из слушателей, кого он знал, смогут насладиться его пением. И не беда, что некоторые молодые люди ушли. Они пришли сюда лишь для того, чтобы поглядеть на исполнительниц.

На барабане Баоцин играл так же просто, как и Сюлявь. Однако он ударял по нему чуть сильнее, извлекая достаточно громкие и вместе с тем приятные на слух звуки. Барабан, попав ему в руки, становился удивительно послушным. Короткие удары определяли размер для трехструнки, на которой аккомпанировал Сяо Лю. Тот уже успел подстроиться к ритму и играл весьма благозвучно.

Спев небольшой отрывок, Баоцин поблагодарил слушателей за то, что они почтили его своим присутствием, и за замечания, которые он готов выслушать. Сегодня день премьеры, поэтому, если в чем-то к публике было проявлено недостаточно внимания, просим извинения и снисхождения. Он сказал, что через несколько дней зал станет еще удобней и краше. Баоцин готовился произнести это легко и непринужденно, но в нужный момент все приготовленные слова вылетели из головы. Он стал заикаться и, наконец, сам расхохотался, за что присутствующие великодушно простили его, наградив аплодисментами.

Он представил публике свой следующий номер. Это был сказ «Склон Чанбаньпо» из романа «Троецарствие».

Не успел он пропеть первые ноты, как слушатели сразу же притихли. Они почувствовали, что перед ними, похоже, истинный артист. Баоцин весь преобразился. В полной тишине он принял строгий вид, нахмурил брови и устремил взгляд на барабан.

Первую фразу он пропел громко и приподнято:

«Древние дороги и дикие скалы переплелись в нужде

,

простой народ беден и обагрен кровью...»

Слушатели сидели тихо, целиком обратившись в слух, боясь вздохнуть. Густой голос Баоцина звучал мощно, подобно накату морских волн. Каждый спетый им слог был полон пафоса, а само неторопливое повествование изобиловало бесконечными нюансами: и беспредельной нежностью, и пылким благородным порывом. Голос его звучал то низко и глухо, то несся стремительно и быстро. Каждое спетое слово звучало по-своему прекрасно.

В выступлении Баоцина в удивительной гармонии слились сказ и пение. «

Верность и преданность во все времена были весомы, а прах

пусть

даже богатыря, – легок как

перышко», – пел Баоцин. Он мог изобразить печаль и горе, покорив людей своей задушевностью:

«Беспутная жена таит в душе память о молодости, в студеный ветер под ущербной луной проливает слеш...»

Только тот, кто довел свое мастерство до совершенства, мог так растрогать сердца людей пением.

Баоцин пел и входил в роль. Его барабанная палочка была похожа на волшебную, превращаясь то в одно, то в другое. В ровном положении она обозначала блестящий меч; в вертикальном это было поблескивающее копье длиною в несколько метров; махнет ею в воздухе – напряженное сражение с тысячами воинов и коней; нагнется – и это значит, что он вышел из дверей; поднимет ногу – сел на коня.